Cамарская вольница. Степан Разин - [179]

Стрельцы откликнулись на обнадеживающие слова дружно, и тоже с долей веры:

— Дай-то, Бог! Издревле волжане бурчат: Волгою вверх плывучи, что со вдовою живучи, надорвешь и живот и душу!

— То так, братцы! — подхватил другой. — Путь речною водою дается лихою бедою.

— Пешочком да с хлебным мешочком куда как вернее идтить, хоть и до самой Москвы боярской!

— Хоть охлябь,[137] да верхом, а все же легче, чем с веслом! Эгей, Волкодав, когда подует твой ветер, а?

— Погодите малость, задует! — уверенно отвечал Говорухин. — Кто глазаст, глядите — вона, снизу рябь по воде нагоняет! Ага, что я вам говорил, Фомки неверующие!

На немногих сзади идущих стругах долгожданный ветер встретили таким громким «ура-а!», словно в честном бою побили изрядную боярскую рать. На волжскую ширь будто белая лебединая стая села — вознеслись вверх реи, надулись паруса, и вода весело заплескалась, растекаясь по обе стороны от форштевней. Лица стрельцов повеселели, они кинулись было качать Игната, но Михаил Хомутов остановил их:

— Вы что, братцы! — закричал он, делая нарочито круглые глаза. — А ну как невзначай швырнете его мимо борта, что тогда? Сдается мне, он не только Волкодав, но и изрядный колдун. В другой раз кто верткое словцо скажет, чтоб парус надуть!

— Ну ин ладно, Игнат, — шутили стрельцы, рассаживаясь по лавкам, но теперь без весел. — Живи покудова, почесывайся, умрешь — свербеть не будет!

— Теперь хоть и по здешней присказке далее поплывем, что виден Синбирск, да семь ден идем!

Избавившись от порядком надоевших весел, стрельцы расположились кому как удобнее. Только на кичке не дремал сотник Хомутов да кормчий то и дело подавал команды стрельцам на становях и отпускных, чтоб парус не терял ветер и не хлопал, как мокрая наволочка, когда постируха-старуха встряхивает ее, прежде чем повесить сушиться на веревку.

Струги пошли ходко, обедать пришлось всухомятку — десятники нарезали хлеба, сало, выдали по луковице, соль в холщовой торбочке общая: присыпай кому сколь по вкусу. Ели, с лаской поглядывали на паруса; кормчий, любуясь идущими впереди стругами, что-то напевал в густые, торчком выставленные усищи и поправлял на косматой голове высокую серую баранью шапку. Отдыхали кто где повалился. Пожилой стрелец, пятидесятник из сотни Аникея Хомуцкого Федор Перемыслов, негромко разговаривал с молоденьким стрельцом, вчерашним отроком, который увязался в поход за родителем, а теперь, похоже, робость в сердце закрадывается. Прислушался Михаил, а они тихо беседуют:

— Ништо-о, Ванюша, ништо-о, сынок! Так аль иначе, а быть тебе ратным человеком. Средь казаков да бывалых стрельцов и выучка иная, чем в городе, и душа вольготнее взрастет! Резвого жеребца, Ванюша, и волк не берет, запомни! Вона, гляди, твой братец Васька и в ус не дует, а на бой ему идти средь первых, потому как молод, силен, не за стариков же, таких, как я, ему хорониться. И ты с ним рядышком держись, в беде выручит!

Почти детские еще глаза Ванюшки глянули на старшего брата, который дежурил на становях у паруса, потом доверчиво вскинулись на родителя, и он прошептал так, чтоб другие не прослышали и не подняли на задиристый смех:

— Дык страшно, батяня, а ну как убьют?

Федор Перемыслов погладил сына по плечу, сказал притчу, малому в поучение:

— Довелось единожды монаху ткнуться на лесной дороге в мужика. А кругом темень дикая, ветрище и вой — Боже упаси! Вот тот святой человек и вопрошает мужика: «Не страшно одному-то по лесу шастать?» — «Дык я не один, со мной топор в пути товарищ!» Тако и мы, Ванюша, на сражение не с пустыми руками выйдем. А о смерти, сынок, не помышляй, она сама пущай попробует сыскать тебя в таком скопище людей! — Пятидесятник помолчал, обняв сына за плечи, тихо, чтобы неосторожным словом не обидеть, добавил: — Умереть сегодня — страшно, а когда-нибудь — ничего… Вот я, сколь раз уже думал про себя: пришла «косая», налетела! А вспомнишь, что дома женка, вас двое, голопузиков еще, и вскинешься на ноги, да и отмахнешься саблей. Глядишь, и пронесло до другого раза. А там и сызнова как ни то старуху в белом обманешь… — И к Михаилу Хомутову повернул бородатое лицо с зелеными глазами, круглыми и в морщинках, словно глаза филина в перьях.

— Так, брат Федор, верно говоришь, — отозвался Михаил давнишнему сотоварищу, а про себя подумал: «Надобно будет Ванюшку на струге в карауле оставить. Зелен еще, любой рейтар враз снесет голову, доведись попасть в тесную кашу…»

Михаил вздохнул, вспомнив, как начала было собираться с ним утречком рано в поход и Лукерья. Уже и шаровары надела, и легкую саблю со стены сняла… Еле уговорил остаться, Паране Кузнецовой в помощь.

— Да и дом мой только жилым духом наполнился, — просил Михаил Лушу. — Ворочусь из-под Синбирска, а в нем опять стыло, пусто и нежило…

Только таким уговором, обещая беречь себя и зря не рисковать, и упросил сестричку. К сердцу вдруг подступила теплая, ласковая волна, такого с ним в эти дни еще не было… Михаил улыбнулся, вспомнив, как, прощаясь, Луша несмело чмокнула его в щеку. Невольно подумалось тогда, при народе на берегу, что не лег он ей крепко на сердце, ибо так милого человека не целуют при расставании… И сам он разве готов видеть в Луше возможную хозяйку своего дома? Душу бередила память об Аннице. Интересно, как они с Лушей встретятся после похода из-под Синбирска, а то и из-под Москвы? Соскучатся ли друг по дружке? Как Луша поцелует его? В щеку ли, или, как женка, в губы?