Бывший вундеркинд. Детство и юность - [2]

Причина того, что чудо-дети обычно рассматриваются с позиции огромной неудачи или же огромного успеха, кроется в том, что в какой-то мере они представляют собою редкие явления, известные людям лишь по слухам; именно поэтому широкой публике известны лишь те, чья «жизнь поучительна или же может стать украшением любой байки». Именно трагедия, порождаемая неудачей многообещающего юноши, делает его жизнь интересной для читателя; и всем нам знакомо очарование истории, повествующей об успехе. И напротив, история о скромном успехе человека, детство которого было сенсационно многообещающим, не вызывает подъема чувств и не заслуживает всеобщего внимания.

Такое диаметрально противоположное отношение к ребенку-вундеркинду я рассматриваю как ошибочное и неоправданное. Кроме того, что оно неоправдано, оно еще и несправедливо. Поскольку история о скромных успехах бывшего вундеркинда вызывает в читателе ощущение разочарования, это ведет к тому, что сам вундеркинд начинает в себе сомневаться, что может привести к катастрофе. И необходимо обладать чрезвычайно сильным характером, чтобы достойно сойти с пьедестала вундеркинда на более скромные подмостки обычного преподавателя или же способного, но все же ничем не выдающегося научного работника лаборатории. Таким образом, ребенок-вундеркинд, который на самом деле не имеет какой-либо особенной нравственной силы, вынужден стремиться сделать успешную карьеру в широком масштабе, и за это свое желание он считает себя скорее неудачником, и в итоге становится им.

Сентиментальность, присущая взрослому в отношении к переживаниям ребенка, никоим образом не раскрывает истинного отношения ребенка к самому себе. Взрослый находит милым и правильным, если ребенок смущается и теряется в мире взрослых, окружающих его; однако такие переживания самому ребенку представляются далеко не самыми приятными. Быть погруженным в мир, который он не способен понять, означает страдать от чувства собственной неполноценности, и для него такое состояние лишено какого-либо шарма. Возможно взрослых забавляет, когда они наблюдают за тем, как он барахтается в мире, лишь наполовину понятом ему. И еще более неприятно для ребенка осознание того, что, по сравнению со взрослым в тех же самых обстоятельствах, он не в силах совладать с окружающим его миром, поскольку для него он слишком сложен.

Наш век отделен от викторианской эпохи многочисленными переменами и событиями, и то, что между этими двумя эпохами жил и работал Зигмунд Фрейд, сыграло настолько заметную роль, что в наши дни никто не станет писать книгу, не приняв во внимание его идеи. Существует великий соблазн написать автобиографию, используя терминологию Фрейда, особенно, если большая часть такой книги посвящена самой что ни на есть фрейдистской теме: конфликту между сыном и отцом. Тем не менее, я постараюсь избежать его терминологии. Я не считаю, что работа Фрейда настолько совершенна, что мы должны сковывать наши идеи рамками терминов, присущих тому, что является нечем иным, как современной фазой быстро развивающегося предмета. И все же я не могу отрицать, что Фрейд совершил переворот в сознании людей и явил свету огромную популяцию бледных и страдающих светобоязнью на эмоциональном уровне существ, трусливо прячущихся в своих норках. Я не принимаю все фрейдистские догмы в качестве несомненной истины. Я не считаю современную моду на эмоциональный стриптиз совершенно полезной вещью. Но пусть читатель не впадает в заблуждение: сходство многих идей этой книги с определенными понятиями Фрейда не является всего лишь случайностью; и если читатель обнаружит, что он может перевести все мои утверждения на язык Фрейда, он должен знать и то, что я сознаю возможность такого изложения и отказался сделать это намеренно.

I РУССКИЙ ИРЛАНДЕЦ В КАНЗАС СИТИ

Относительно научного мира в первом десятилетии этого столетия у меня сложилось впечатление, что он напряженно-деятельный, и я многое узнал о нем еще ребенком, сидя под рабочим столом моего отца, слушая его беседы с друзьями о превратностях того времени и о событиях, случавшихся во все времена. Будучи ребенком, я впитывал в себя истинное понимание многих вещей, и моя детская точка зрения не лишена некоего смысла. Те из нас, кто сделал науку своей карьерой, зачастую могут вытащить из своего детства разорванные и не связанные ни с чем воспоминания, охватывающие многое из того, что мы не понимали в то время, когда эти сведения поступали к нам, и выстроить их в организованную и убедительную структуру.

Сегодня все мы повзрослели и живем в веке, который, может, и является веком утрат и упадка, но это также и век новых начинаний. И в этих начинаниях большая часть принадлежит ученому, а точнее, математику. Я был их свидетелем и их участником. Таким образом, я могу говорить о них не только с пониманием как участник, но, надеюсь, имею право и на выражение некоторых нормативных суждений в качестве объективного критика.

Часть моей работы, возбудившая величайший интерес и любопытство публики, касается того, что я называю кибернетика или наука о процессах управления и передачи информации, где бы они ни происходили, в машинах ли, или в живых организмах. Мне выпал приятный жребий поведать кое-что об этом предмете. Это была не просто догадка, зародившаяся в какой-то момент. Эта идея корнями уходит глубоко как в историю моего собственного развития, так и в историю науки. Исторически она берет свое начало из учений Лейбница, Бэббиджа, Максвелла и Гиббса. Во мне эта идея проросла из того немногого, что я знал об этих ученых, и из того возбуждения ума, которое было вызвано этими знаниями. Поэтому, вероятно, отчет о возникновении моей предрасположенности к этим идеям и о том, как я пришел к тому, чтобы посчитать их значительными, представит интерес для тех, кому еще предстоит пойти по моему пути.