Бывший - [7]

— Вы слишком задумались, мой друг, — улыбнулся Краузе.

— Это не Аникеев, — твердо сказал Корочкин. — С Аникеевым мы бок о бок пятнадцать лет прожили, а этого я в первый раз вижу.

Почему он так сказал?..

— Хорошо… — Краузе кивнул офицеру: — Уведите. — Подождал, пока закроется дверь, и снова позвонил — два раза. Вошла девица лет двадцати, в Полувоенной форме, щелкнула каблуками.

— Оберштурмбаннфюрер?

— Кофе и… Краузе бросил взгляд на Корочкина, — нет, пожалуй, — чаю и бутербродов. С чем у нар бутерброды, Лизхен?

— С «Московской» колбасой, — подняла уголки рта девица. — Как подавать чай?

— В чашках, конечно. Или вы предпочитаете подстаканник?

— Мне все равно, — сказал Корочкин.

— А «Московскую» вы любите?

— Не пробовал.

— Ах да, конечно, мне бы сразу сообразить, вы ведь при советской власти и не жили, а при Николае Втором такой колбасы еще не было. Идите, Лизхен… — Он снова дождался, пока щелкнула дверь. — Не обиделись?

— За что?

— Да за проверку с этой колбасой?

— Что ж обижаться… Вы не обязаны мне верить.

— Разумная позиция.

Вошла Лизхен с подносом, молча начала расставлять посуду. Колбаса, тонко нарезанная, прозрачно поблескивала на ломтиках белого хлеба, и Корочкин вспомнил, что не ел вот уже вторые сутки подряд. Щеки предательски дрогнули, рот наполнился вязкой слюной.

— Ешьте. — Краузе подал пример, откусив от бутерброда и запив глотком черно-коричневого чая.

Корочкин поймал его изучающий взгляд, показалось, что оберштурмбаннфюрер чего-то с нетерпением ждет и не прячет этого нетерпения.

— Простите… — Корочкин молниеносно запихнул бутерброд в рот, почти не жуя, проглотил и взял с тарелки следующий. Чашку он поднес к лицу вместе с блюдцем и осторожно прихлебнул.

— Да, да… — задумчиво кивнул Краузе. — У русских чаепитие — целая наука, ритуал… В интеллигентных семьях — и того паче.

— В какой же разряд вы отнесете меня?

— Не нужно обижаться, мой друг. Обидчивость — признак ущербности. Этим страдают только неполноценные нации. У наших теоретиков достаточно единая точка зрения по поводу вас, русских, но я, не скрою, — питаю к вашему народу слабость. Все с этим. Мы остановились на процедуре обмена.

— Я уже сказал: обмена не было. И если я продолжаю последовательный рассказ, то потому, что отдельные его участники нам понадобятся… Через час после прибытия красной делегации мне позвонили из тюрьмы — мой «человек» просил о встрече. Я поехал в тюрьму…

— Подробности опустите. Коротко: что он сообщил?

— Большевиков, предназначавшихся для обмена, кто-то известил о том, что красные уже приехали… Простите, я ведь забыл предварить…

— …Что сообщение об обмене было для вас громом среди ясного неба; как, думали вы, правительство, контрразведка вступили с большевиками в сговор? Не бывать этому!

— Однако… — пробормотал Корочкин, — хватка у вас мертвая…

— Бросьте… — махнул рукой Краузе. — Мы, профессионалы, не должны кичиться друг перед другом. Я прекрасно понял из предыдущего, что о многом вы узнали постфактум, хотя и выглядело это в вашем рассказе вроде бы само собой разумеющимся.

— Верно. Как вы понимаете, теперь главным было не допустить обмена. Нужно было срочно собрать членов нашей организации. Здесь нужны подробности?

— Очень нужны, — кивнул Краузе.

— Я бросился искать своего заместителя по организации прапорщика Самохвалова. Первым делом — по месту службы…

Корочкин рассказывал, слова выскакивали совершенно автоматически: пошел, увидел, сказал… Кажется, этот стиль вполне устраивал притомившегося оберштурмбаннфюрера. Думал же Корочкин совсем о другом. Митя Самохвалов, нежный друг Митенька… Жили рядом, вместе росли; обе семьи, и Самохваловых и Корочкиных, хотя и были записаны в шестую часть губернской родословной книги, но обнищали, от былого величия не осталось и следа, в родовых имениях давно уже обретались разного рода Лопахины, а то и Пети Трофимовы, так и не пришедшие в революционное движение, но зато обзаведшиеся изрядными капиталами на поставках для армии. И приходилось нанимать извозчиков и выезжать на все лето на дачу, за город, да не на фешенебельное взморье, там разве что Сергей Юльевич Витте мог себе позволить или Манасевич какой-нибудь, а в места куда как более скромные… Там вместе с Митенькой ходили в вокзал, на танцы, слушали пение заезжих куплетистов и исполнителей романсов, там впервые — в 14-м или 15-м услыхали Вертинского.

В костюме Пьеро он заламывал руки с бриллиантами на пальцах и пел:

Что вы плачете здесь, одинокая, глупая деточка,

Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы…

Давно это было… А Краузе смотрит, смотрит, будто внутрь влезть хочет. Всяких видел, такого — впервые. Не то — соврать, не так сказать страшно. Оторопь берет. А насчет Аникеева — воспитателя из Лагеря, чего рассуждать… Как получилось — так и получилось. А почему, отчего, по какой причине — это слова, символы, чушь. А Митенька в тот раз был странный…

Прапорщик Самохвалов выскочил из подъезда пробкой от шампанского, сжал в объятиях, закружил.

— Пусти, оглашенный, — отбивался Корочкин. — Я ведь не Таня Калинникова!

— Любит она меня, Гена… — Самохвалов, даже не заметил насмешки. — Сегодня объяснились. Вечером приду к ним, все скажу ее отцу. И — венчаться!