Бывший - [6]

— Прошу, — прапорщик пошел впереди, указывая дорогу.

Навстречу то и дело попадались офицеры, некоторые останавливались и провожали удивленными, а то и ненавистными взглядами. Вошли в приемную, адъютант, увешанный аксельбантами, вскочил и исчез за дверьми кабинета. Через мгновение он возвратился и пригласил войти.

Бритин и Лоськов машинально оправили гимнастерки и пересекли порог. У стола стоял офицер высокого роста в тщательно отутюженном кителе — это сразу бросилось в глаза, — на вид ему было около Сорока. Некоторое время он вглядывался в лица гостей.

— Подполковник Калинников. Господин Бритин и господин Лоськов?

— Да, — сухо сказал Бритин. — Приступим к делу?

— Ваши полномочия, господа. В свою очередь, позвольте предъявить свои, — он протянул лист плотной белой бумаги.

Бритин отдал сложенную вчетверо «верительную грамоту», подумав, что крайне несолидно в обмен на столь роскошный лист отдавать мятую бумажку…

— Откуда вы знаете, о чем думал Бритин? — насмешливо прищурился Краузе.

— От Бритина.

— Извольте объяснить.

— Да просто… Позже мы взяли Бритина и Ломова в плен, и перед расстрелом оба дали показания. Ломов и был тем самым большевистским помощником. Нарочно остался до прихода красных на станции и Севастьяновым пожертвовал, мерзавец… Очень уж важен им был этот обмен…

— Отчего же Ломов стал служить большевикам?

— Я спросил его об этом…

— Что же он ответил?

— Какую-то высокопарную чушь понес, вроде того, что отдельные люди могут заблуждаться, народ же — никогда.

— Вы полагаете это высокопарной чушью?

— А вы?

— Что вам сказать? Весь немецкий народ пошел за фюрером. Как вы думаете, правы ли немцы? Отвечать не нужно. В свою очередь, предваряя ваш довод, скажу так: да, русские пошли за большевиками. Но это — совсем другое дело. Это массовый гипноз, или психоз, а от болезней лечат. Мы для этого сюда и пришли. А Севастьянов? Что стало с ним?

— Не знаю. Я никогда его больше не видел. Скорее всего, большевики его шлепнули.

— Шлепнули?

— Во время гражданской войны так именовали расстрел.

— Вы не утомились? Может быть, кофе, чаю? Бутерброды? Нет? Тогда продолжайте.

— Этот Калинников был отцом девушки… Извините. Я что-то плохо стал говорить по-русски. Короче: в его дочь был влюблен мой друг, прапорщик Самохвалов. Митя… — Корочкин замолчал. Краузе тоже молчал, не сводя с Корочкина внимательных глаз.

— Калинников нам с вами не очень нужен, — сказал Корочкин, — но я не выбрасываю его из рассказа, чтобы вам было понятнее…

— Я телефонировал, — сказал Калинников, — наши согласны на обмен. Процедура такова: мы погрузим арестованных на дрезину и подвезем их к разъезду «242-я верста». Остановимся у столба. Вторая дрезина с «максимом» пойдет сзади, в десяти метрах. Вы поступите аналогично. Сопровождать арестованных офицеров должен кто-то из вас.

— Я, — сказал Бритин. — Потом что?

— Наши дрезины остановятся в пяти метрах друг от друга, дрезины с пулеметами — соответственно в двадцати… Стоять будем ровно минуту, по секундомеру. У вас есть?

— Найдем.

— Хорошо. Через минуту дрезины с пулеметами, обе одновременно, дадут задний ход и со скоростью 30 верст в час начнут разъезжаться. Там в обе стороны поворот, и уже через сто метров ни ваш, ни наш пулемет цели поразить не сможет. Сверим часы: встреча завтра, ровно в 10.

— Условия приняты. Позвольте вопрос: если по каким-то причинам одна… или даже обе стороны не смогут доставить подлежащих обмену?

— В этом случае все четыре дрезины явятся к месту вовремя. Мы обменяемся информацией и расстанемся.

— А… гарантии?

Калинников пожал плечами:

— Слово офицера и дворянина.

— Что ж… Слово большевика и комиссара. — Бритин и Лоськов направились к дверям.

Без стука вошел Курт:

— Справка подлинная. И еще: задержан функционер… Если прикажете…

— Давайте.

Два унтер-офицера втолкнули в кабинет человека в штатском. Он выпрямился и спокойно осмотрелся. Корочкин узнал заместителя начальника лагеря по воспитательной работе Аникеева.

— Знакомы? — спросил Краузе.

Аникеев скользнул по лицу Корочкина равнодушными глазами.

— Не знаю. Не помню…

— Но вы — Аникеев?

— У вас мой паспорт. — Аникеев потрогал огромную дыру на левой стороне пиджака. — Я Зотов. Егор Петрович Зотов.

— А вы что скажете? — Краузе повернулся к Корочкину.

— Мне бы не хотелось ошибиться. — Корочкин сжал кулаки, потому что предательски задрожали пальцы. Ну что, товарищ майор, финита ля комедиа? Ишь, окаменел, форс давит, большевистское бесстрашие выказывает, а на лбу — испарина. А спросить — отчего, ответит: «жарко». Оно и верно, потому как наступил твой ад, Аникеев, и раскаленная сковородка — за дверью, только порог перешагнуть… И нечего смотреть, в упор разглядывать, не пробудились святые чувства, нет, не пробудились, зря старались, господин хороший, ибо есть постижение главного: вы лучших людей России за колючую проволоку спрятали, а на них испокон веку держава строилась и стояла. Нет, Аникеев, не будет тебе сочувствия и милости не будет.

Он вдруг поймал себя на мысли, что уж как-то слишком эмоционирует, радуется слишком и есть в этой радости что-то невсамделишное, неискреннее…

A-а, наплевать, все равно — свершилось! И уж воистину — от Бога, который взял отмщенье на себя. Вот видишь, Аникеев, а ты говорил, что Бога — нет. А Он — есть. Потому что ты — здесь. И я — здесь. Привел Господь, сподобил. Все.