Бывший Булка на всякий случай снял шапку и пошёл на кухню, где стоял чад и слышался грохот громадных крышек. Его сейчас же остановила тётка в замусоленном белом фартуке:
— Ну нету шашлыка, понятно? Что вы лезете, как я не знаю!..
— А выход есть?
— Чего?
Тут он и сам увидел небольшую дверку на крепкой, словно для капкана, пружине. Бывший Булка распахнул её. Сейчас же в него ударил залп холодного пара. Булка выскочил на улицу и побежал. Бежалось ему легко. «Вот что значит не курить!» — с удовольствием подумал он.
…Дома, уже подымаясь по лестнице к себе на четвёртый этаж, он опять вдруг почувствовал тревогу. Эту непонятную тревогу за себя. Он скорей повернул ключ — замок, отлаженный собственными руками, работал, как часики. Захлопнул дверь:
— Лидка! Маринка!
Из кухни вышла его жена:
— Лиды нет уже.
— Маринчик, пойди сюда…
— Осторожней, — она сказала, — причёску не помни…
* * *
Лида прошла низкую, словно подземный ход, арку и оказалась на огромном дворе. Здесь сумели уместиться грибки, беседка среди немолодых уже деревьев, дощатая горка с длинным и широким языком льда, блестевшим среди вытоптанного снега, хоккейный каток, ещё что-то за низким палисадничком и за зелёной дырявой сеткой. Не двор, а целый стадион! Его с трёх сторон обступал высокий мрачноватый дом, сложенный из серого кирпича. Всё это было совершенно пустым, несмотря на каникулы.
В том районе Москвы, где жила Лида, таких домов и таких дворов не водилось. Там дома были старые, обжитые, по большей части двухэтажные. Лидин пятиэтажник среди них выделялся.
Но по сравнению с этой громадиной он казался бы просто недоделанным карапетиком!
К Надиному подъезду ей пришлось пройти почти через весь двор. На табличке у лифта было указано, что квартира 127 на восьмом этаже. Лида нажала кнопку, лифт громко крякнул всеми своими железками, однако пошёл легко и быстро…
В это как раз мгновение кончилась Лидина прежняя жизнь, довольно-таки простая и беззаботная. Жизнь, которой живут очень многие из тех, кто держит сейчас в руках эту книжку.
— Хочешь, я тебя дальше провожу?
Был уже настоящий вечер, в морозном тумане ярко горели фонари.
— Ну так чего, проводить?
Лида как можно равнодушнее пожала плечами. Но её выдавал нос — он сопел. Просто даже дудел, словно дружинный горн.
— Тебя чего, не провожали раньше, да?
— Глупый вопрос.
— А это не вопрос, это предложение.
Лида не нашлась что ответить. Она подняла на него глаза, прищуренные как бы от презрения. И не выдержала, улыбнулась.
Он стоял перед ней в распахнутом пальто, в шапке, сдвинутой на затылок, и, конечно, строил из себя, улыбался победоносно… Это Лиде не нравилось. Но не нравилось как-то не по-настоящему. Потому что и он строил из себя не по-настоящему.
А по-настоящему было то, от чего у Лиды сильно стучало сердце и — чтоб тебе пусто было! — сопел нос.
Ни слова больше не говоря, они вошли в метро.
— Эй! На пять копеек…
Лида зачем-то надела варежку… И всё равно почувствовала, как его пальцы дотронулись до её спрятанных пальцев…
Она не была какая-нибудь дурочка и сто раз здоровалась с мальчишками, шлёпая ладонь об ладонь (была у них в классе такая манера), и толкалась с ними, если они лезли без очереди. И один раз в кино её минут пять держали за руку. Но дело в том, что это всё была сущая ерунда по сравнению… по сравнению…
— Ну вы что, проходите, молодёжь? — Какой-то дядька свободно отодвинул Лиду и прошёл через турникет.
На варежке у Лиды лежали пять копеек. Совершенно новенькие, как луна.
Лида сунула пятак в щёлку, увидела надпись «Идите» и пошла. И чуть не плакала — так жаль ей было этой медной монетки.
Нет, не то я говорю!
Она не плакала, конечно. Ну как заплачешь среди целой реки народа. Она лишь подумала — в самой глубине души, — что могла бы заплакать из-за этого пятака.
Ни на эскалаторе, ни на платформе они не сказали друг другу ни слова. Лида вообще даже почти его не видела. Но конечно, знала, что он здесь. И чувствовала — смотрит на неё, куда-то примерно на левый висок и щёку.
Они вошли в поезд, началось движение, толкучка, двери зашипели, Лиду качнуло. Тут же она поняла, что её рукав касается его рукава.
Внутри у неё что-то напряглось. Она не слышала ни грохота, ни тесноты, ни слишком долгого молчания.
Наконец из темноты выбежала их станция. Это случилось и как бы через мгновение и как бы через год. Надо было выходить. Лида тихонько отстранилась и пошла вперёд.
* * *
А на улице их снова схватил мороз. И будто бы от мороза этого, как по сигналу, он начал острить и хохмить, говорить про каких-то её, кстати не очень существующих, ребят. Причём употреблял глупое и взрослое слово «поклонники». Лиде бы обидеться — она не обижалась. Она с огромным удивлением думала, как непонятливы бывают иной раз мальчишки. Даже такие, как он.
Неизвестно, что он думал о Лидином молчании. Наверно, что-нибудь совсем не то. В общем, с её «поклонников» он переехал на своих девчонок — «герлов». Вытащил американскую жвачку и стал рассказывать, что это ему подарила одна фигуристка в знак любви и верности.
— Хочешь пожевать?
Лида отвернулась.
— Да ладно тебе, — сказал он снисходительно. — Во, смотри!
