Бывшие люди. Последние дни русской аристократии - [57]

Георгий Осоргин оказался в камере № 8 в марте 1925 года. Он был арестован на квартире Сандры Мейендорф, сестры Лилии Шереметевой. Мейендорф привлек внимание ОГПУ тем, что работал на Джона Эллиота, представителя Аверела Гарримана. Незадолго до ареста Осоргин писал Григорию Трубецкому в Париж: «Они начали зачистку Москвы от враждебных элементов». В одну ночь были арестованы тридцать друзей Осоргина. Арестовывали так часто, что остряки шутили: «Вопрос из советской анкеты: были ли вы арестованы, и если нет, то почему». Для «бывших людей» вроде Осоргина шутка была несмешная. В первый раз он был арестован в сентябре 1921 года во время облавы в доме его тетки Ольги Трубецкой. Прежде чем его увели, он сумел передать жене Лине короткую записку: «Вот настал и твой черед, душка моя, подвергнуться испытанию. Да хранит вас всех Господь. Молитесь за меня и будьте совершенно спокойны. Я ни одной минуты не боюсь за себя, и все мысли мои о вас, остающихся…»

Голицыны хлопотали за Георгия, обращаясь, как и прежде, к Енукидзе, Смидовичу и Пешковой. На стандартный вопрос о своей лояльности советской власти Осоргин не стал лгать, заявив следователям, что он монархист. Генрих Ягода, фактический глава ОГПУ, утверждал, что во время следствия Осоргин держался «вызывающе». 12 октября 1925 года Георгий был приговорен к расстрелу, но в результате вмешательства Пешковой приговор был заменен на десятилетнее тюремное заключение, что на время спасло ему жизнь. Георгий оставался в Бутырке три года. Он чувствовал себя виноватым за страдания, которые его арест принес Лине. «Если судьба мне умереть в тюрьме, – написал он на платке, который передали из тюрьмы его тетке Анне Голицыной, – я бы хотел, чтобы Лина и моя семья знали, что я умер с миром, молясь, чтобы Лина нашла счастье и чтобы ее земная жизнь не была цепью страданий и сожаления, что она вышла за меня…» В тюрьме Георгия поддерживала несокрушимая вера в Бога и воспоминания о семье и той жизни, которую они вели до революции в своем поместье Сергиевское; он называл поместье «духовной колыбелью, где родилось и выросло все, чем каждый из нас живет и дышит».

Вскоре после ареста Георгия, на пасхальной неделе, к Голицыным пришли с ордером на арест Михаила и его сына Владимира. Чекисты под руководством человека по фамилии Чернявый заблокировали дверь, так что никто не мог выйти, и обыскивали квартиру всю ночь, просматривая книги, детские школьные тетради, фотографии и письма. Голицыны, которые уже готовились отойти ко сну, когда явились чекисты, сидели в халатах и наблюдали. Поставили самовар, предложили незваным гостям чаю; Чернявый отказался, сказав: «Не имеем права». Рано утром следователи наконец нашли две большие фотографии Николая II и Александры Федоровны – в сундуке, оставленном на сохранение родственником, уехавшим за границу. Голицыны заявили, что сундук им не принадлежит и что они понятия не имели о его содержимом, однако Чернявый им не поверил. Михаила и Владимира повели вниз по лестнице. Оставшиеся шли следом и совали им в руки одеяла, ложки, кружки, миски и прочие необходимые в тюрьме вещи. Внизу их ждал знаменитый «черный ворон». Когда задняя дверь воронка открылась, Голицыны смогли рассмотреть в темноте лица других арестованных. Арестовав Михаила и Владимира, сотрудники ОГПУ забрали с собой всю семейную переписку.

Семья была в отчаянии. «Мы – оставшиеся – переживали арест близких очень тяжело, – писал Сергей. – Я пошел в школу и никому из друзей не сказал о своем горе. Не я один был в таком же положении. Андрей Киселев под честное слово мне шепнул, что у Алеши Нестерова арестован отец. На Алешу было страшно глядеть: он весь почернел, глаза его блуждали». Пешкова и Смидович принялись хлопотать об освобождении арестованных. Пешкова встретилась с Ягодой, который был готов отпустить их, если бы не портреты; он был убежден, что портреты сознательно хранили в ожидании того дня, когда их можно будет повесить на привычное место. В тюрьме Михаил настаивал, что поддерживает советское правительство; Владимир заявил следователям, что не является монархистом, а те в свою очередь посоветовали ему меньше общаться с иностранцами. Через три недели обоих освободили.

Михаил и Владимир были поражены тем, как много политическая полиция знает о частной жизни их семей. Они решили, что доносчик кто-то близкий. Подозрение пало на племянника Михаила Алексея Бобринского. Его арестовали вместе с Георгием Осоргиным и почти сразу отпустили. Теперь все разговаривали с Бобринским с сугубой осторожностью, хотя никто не порвал с ним отношений. Его кузен Сергей Голицын, который так трогательно заботился о нем во время жизни в Богородицке, теперь строил фантастические планы убийства этого предателя семьи и дворянства.

Ночью 2 апреля 1926 года, почти ровно через год после первого ареста, Владимира арестовали вновь, на сей раз по обвинению в шпионаже. Снова чекисты всю ночь обыскивали квартиру Голицыных в поисках иностранной литературы, газет и писем из-за границы. Елена сообщила об аресте Пешковой; в своем письме она утверждала, что Владимир лоялен советской власти и не занимался контрреволюционной деятельностью.