Бывшие люди. Последние дни русской аристократии - [51]

Наугольный дом был пристанищем трех ветвей шереметевского рода, представленных вдовами Лилией Шереметевой, Анной Сабуровой и Марией Гудович, их четырнадцатью детьми и множеством родственников. Сорокалетняя Лилия стала хозяйкой дома. Анна и Мария занимали одну комнату и жили как призраки из потустороннего мира: их почти никто не видел, комнату они покидали исключительно для походов в церковь, помолиться о пропавших мужьях, смерть которых отказывались признавать. Сергей Голицын, частенько бывавший в доме, увидел их только на второй год жизни в Москве. По его словам, они были «бледные, точно фарфоровые, молчаливые, печальные, ушедшие от суеты окружающего мира».

Нельзя сказать, что здесь совсем не развлекались; многие молодые Шереметевы, Сабуровы и Гудовичи любили повеселиться. Елена Шереметева, которой в 1921 году исполнилось семнадцать, жила в комнате, где три года назад умер ее дед граф Сергей. Как и двоюродные братья, она училась бессистемно, только когда случались деньги, время или настроение. Она любила ходить в кино с друзьями и смотреть на знаменитых актеров, особенно на «королеву экрана» Веру Холодную или последние немые фильмы про джентльмена-грабителя Арсена Люпена. Младший кузен Елены Гриша Трубецкой разделял ее страсть к коллекционированию фотографий любимых актеров – Бастера Китона, Мэри Пикфорд, Дугласа Фэрбенкса и Чарли Чаплина. Елена с кузенами любила слушать Федора Шаляпина в Московской консерватории и «Бориса Годунова» и «Демона» в Большом театре. Елена, ее сестра Наталья (которой было тогда пятнадцать) и их кузина Меринька Гудович (шестнадцати лет) составляли особую «прелестную юную стайку». Они были хороши собой, на самом пороге взрослости, готовые променять девичьи косички на стрижки по последней моде. Они зарабатывали, продавая пироги в кафе, которые тогда плодились в Москве, как грибы после дождя.

Брат Елены Николай был одаренным скрипачом, в 1920-м он начал играть в оркестре в клубе Герцена на Новинском бульваре. В следующие несколько лет он играл во множестве оркестров, включая оркестр Дмитровского драматического театра и студию Стравинского. В 1924-м Николай стал концертмейстером, композитором и скрипачом в Третьей студии Московского художественного театра, позднее получившей имя своего основателя Евгения Вахтангова. В вахтанговском театре он работал до конца жизни.

Татьяна Аксакова-Сиверс часто бывала в Наугольном доме, и это молодое поколение, «прекрасное и талантливое», производило на нее сильное впечатление, особенно Борис Сабуров. Юрий Самарин вспоминал о нем позднее:

Одаренный художник, тонкий поэт, он вносил в нашу жизнь своеобразные черты художественности. По его инициативе и с его главным участием на Воздвиженке издавался рукописный журнал под названием «Загоны мечт», в нем он выступал в роли оформителя и писателя. <…>

С интересом мы ждали каждую субботу появления нового номера «Загонов». В них всегда бывали красочные иллюстрации несколько абстракционистского стиля, маленькие новеллы, стихи, карикатуры, высмеивающие кого-нибудь из нас. <…> Борис С[абуров] был первым, кто открыл нам Есенина. Через его воспитание мы научились любить этого замечательного своеобразного лирика.

Еще одним таким талантом был Александр Голицын. Сергей Голицын писал о своем кузене как о прирожденном лидере, «красивом, уверенном в себе и отважном». Семья Александра вынуждена была бежать из своего поместья под Ливнами летом 1918 года. Александр часто бывал в Наугольном доме, где устраивал любительские спектакли. «Ревизор», «Горе от ума» и «Борис Годунов» были самыми любимыми его пьесами. Он был прекрасным актером, и ему всегда доставались главные роли.

Три вдовы в Наугольном доме представляли старую Россию и обеспечивали связь с прошлым для молодых людей, родившихся слишком поздно, чтобы помнить прежнюю жизнь. Они старались привить детям симпатию к дворянским традициям, обычаям семьи и того исчезнувшего мира. Тем временем дети обнаруживали собственные вкусы в музыке, литературе, танцах и жили в соответствии с культурными кодами своего времени, хотя и не отвергали мира своих родителей.

Живая связь с прошлым сделала возможным возрождение одного из ключевых элементов дворянской жизни: бала. Сергей Голицын сопровождал мать на первый в советское время бал в Наугольном доме, который проходил в ярко освещенном зале на верхнем этаже. Пианино, стулья и диваны поставили вдоль стен. В зале стояли столы с бутербродами с сыром и колбасой и яблоками, кто-то из молодых людей смешивал клюквенный морс с самогоном. Дамы рассматривали пришедших в лорнеты. Молодые люди рассказывали анекдоты, смеялись и выходили покурить. Когда входила молодая дама, мужчины целовали ей руку, если женщина была незамужней и немолодой, они должны были раскланяться. Поскольку ни у кого из мужчин не было фраков и смокингов, они заранее договорились приходить в повседневной одежде, был ли это старый мундир, бархатный пиджак или толстовка, длинная блуза с поясом. Дамы были в длинных белых платьях, которые они шили себе сами. Пианистом и распорядителем выступал Владимир Гадон, маленький круглолицый старичок с седой бородой в офицерском мундире с темными следами споротых погон. Гадон некогда был адъютантом великого князя Сергея Александровича и распорядителем на генерал-губернаторских балах в Москве. Гадон поджидал Лилю Шереметеву, чтобы ее платком дать сигнал к началу праздника. Каждый бал начинался кадрилью, затем следовал вальс, опять кадриль и т. д. Тогда в большой моде был фокстрот, но на балах его не танцевали, поскольку пожилые дамы находили его развратным и безнравственным.