Бюст на родине героя - [34]

— Давай выкурим по сигарете, и я пойду, — предложил я.

Мы закурили и продолжали молчать. Когда моя кэмелина догорела до фильтра, я швырнул бычок в окно и обреченно взялся за ручку двери. Барбара, аккуратно придавив свой окурок в пепельнице, повернулась ко мне.

— Бога ради, прости меня за сегодняшнее. Я правда очень устала. Если хочешь… Если хочешь, встретимся завтра. Ладно? — И она легонько-легонько коснулась кончиками пальцев моей заросшей щеки. — Ты позвонишь?

Я завязывал галстук перед зеркалом, а Шурка, ехидно улыбаясь, наблюдал за моими приготовлениями.

— Хорош невозможно! И галстук в тон, под цвет глаз.

Шурка был прав: галстук из его гардероба я почему-то выбрал красноватых тонов, и глаза у меня почему-то были красные — то ли и впрямь перебирал в последние дни, то ли просто переволновался.

— Но я бы на твоем месте непременно еще раз побрился, — продолжал издеваться Шурка. — Когда идешь на свидание с такой чистой, целомудренной девушкой, я бы сказал, с цветком благоуханным… Станешь ей цветы преподносить, ручку целовать и ненароком между ног небритой щекой оцарапаешь.

И тут его ирония была небеспочвенной: я только что второй раз за день побрился — моя не такая уж нежная кожа плохо перенесла внерегламентный уход, щеки и подбородок были покрыты мелкими кровоточащими порезами. Впрочем, иронизировать Шурке уже надоело — он перешел к прямым оценкам моего, как он считал, абсолютно неадекватного поведения.

— Ну ты и мудила, однако! Упал на первую смазливую рожу. На кой хрен тебе сдалась эта черножопая, скажи на милость? Коли уж Натан ее под тебя подкладывает, значит, там и впрямь пробу некуда ставить.

— А мне плевать, мне очень хочется… — пропел я, пытаясь отшутиться, хотя Шурка, по правде говоря, меня уже изрядно достал.

— Хочется — перехочется, — упорствовал Шурка. — Через несколько дней уезжаешь, неизвестно, когда теперь снова увидимся, мог бы и с нами посидеть. А уж коли так подперло, я тебе по телефону такую кралю вызвоню, пальчики оближешь. Хочешь черную, хочешь белую, как молочный поросенок, хочешь желтую, что твоя болезнь Боткина. Хоть в клеточку. Сама сюда приедет, чистенькая, подмышки выбриты, пахнет дезодорантом, аккуратненькая, — отсосет, все сделает как надо. В сотню уложимся — плачу я.

Должно быть, Рита слышала весь наш разговор и наконец не выдержала. Из кухни раздался ее зычный окрик:

— А ну прекрати! Чтоб я такого больше не слышала! — Она появилась в дверях, вытирая руки о фартук. — Ну чего пристал к человеку? Уж если девка ему так приглянулась…

В вопросах морали Рита, не чета мужу, была до пуританства строга и бескомпромиссна, никакого легкомыслия в отношениях полов не признавала, не переносила на дух даже фривольные разговоры, и раз уж она дала мне «добро» на встречу с Барби, я отправился на свидание с легким сердцем и чистой совестью. Хотя и волновался, как мальчишка.

По узкой подвальной лестнице я выбрался из подземки и, как было договорено с Барби, встал под часами на перекрестке.

Это когда будем в Москве, я напишу, что стоял на углу Тверской и Газетного, или Скатертного и Никитской, или Старосадского и Покровки. И сейчас за язык тянет сказать, что караулил Барби на каком-нибудь знаменитом пятачке вроде Таймс-сквер, но не стану врать, не помню. Вылез из-под земли, где она велела, и стал нетерпеливо топтаться, ждать.

Ждать, если она, конечно, явится точно, оставалось минут десять: я, опасаясь опоздать, приехал загодя. И вот теперь нелепо топтался под часами, изображая карикатурного влюбленного. Недоставало только букета в руках.

Терпеть не могу попадать в дурацкие ситуации, терять лицо. Может, в самом деле Шурка прав и вся эта затея ни к чему. Что за блажь — непременно трахнуть черную! Через несколько дней я в Москве, где родился и кой-кому уже пригодился, а там, глядишь, еще кому-нибудь пригожусь, где мои друзья и подружки, где все эти проблемы решаются легко, просто, без надрыва. А сейчас сидели бы с Шуркой и Ритой на кухне, перемывали косточки знакомым и ржали над старыми анекдотами. Или напоследок выгулял бы всласть дружка своего сердечного Жору — близнецы-то долгими прогулками его не балуют.

Ладно, решил я, буду ждать ровно пятнадцать минут; меньше вроде бы неловко, больше — ни к чему. Придет — хорошо, не придет — еще лучше. Лучше? Что-то кольнуло внутри — лучше ли?

Черный, будто вырезанный из мореного дуба красавец вырос передо мной. На голову выше меня ростом, на шее, что твой мухинский рабочий с колхозницей, гирлянда цепей. Именно цепей, а не цепочек. И на запястьях тоже цепи — раб с плантаций, да и только… Просто невероятно, чтобы человек вышел на улицу, неся на себе добрый килограмм золота. Ювелирные изделия желтого металла, как пишут у нас в милицейских протоколах. Нет уж, такой парень латунную цепь на себя не повесит…

Брату что-то нужно? Покурить, понюхать, поширяться? (Тамбовский волк тебе брат. Или алабамский койот. Это если койоты водятся в Алабаме…) Нет, спасибо, сэр. Девочку, мальчика? Нет, спасибо, сэр. (Сейчас начнет предлагать представителей местной фауны. Спасибо, сэр, не надо.) Ага, мой брат — нездешний, форинер, он хочет позвонить на родину, домой? Париж? Тель-Авив? Берлин? Нет проблем. Десять баксов — соединю за минуту, и говори до усрачки.