Бюст - [11]

Разговаривая с Ларисой, Сосницын явственно слышал у нее злорадные интонации, подавляемые опаской перед мужем и крайним неподдельным изумлением.

— Зачем он это сделал, — спросил Сосницын, — он так похвалить меня хотел? Или повоспитывать: зазнался отец?

— Не знаю, не просекаю. Сама в шоке. Издевается? Гордится? А если и то, и другое? Как Миля говорит: «сшибка», фрустрация с демонстрацией! Опять же Фрейд — чуешь?

— Понеслась душа в рай, — сказал Сосницын, — в жопу Фрейда!

— Нет, серьезно. Он у нас мальчик с иронией, тонкий. Наверное, воспитывает (тут она все-таки хохотнула)… Что ты будешь делать?

— Что буду, то буду. Но не понимаю, что это значит. Думаю о худшем. Не знаю…

— Впервые слышу от тебя «не знаю», «не понимаю». Конец света, Сосницын! А его ты спрашивать, конечно, не будешь, меня дождешься… Для тебя же это будет слабость: спросить, показать, что не понял. Сыну показать. Ты же бонза!

— Ты лучше выпей коньячку, — сказал, раздражаясь, Сосницын, — у тебя, я знаю, в аппаратной, за архивными кассетами, припрятано. Пора уже, хеннессни!

— Откуда ты… Вот черт! Ладно, не сердись. Мальчик приходит в возраст, максимализм, скепсис и все такое…

— Не вздумай об этом рассказывать. Разнесут твои бледные поганки по всему городу. Ты это понимаешь?

— Понимаю, — неубедительно ответила Лариса, и Сосницын взбесился и замолчал: не удержится, выпьет и просыпется, прореха!

— Мы Петьку любим? Любим, — сказала Лариса, — Сосницын? Ты чего замолчал, Сосницын? Только попробуй его наказать, я глаза тебе выцарапаю, Игорь Петрович!

— Что ты несешь? — возмутился Сосницын. Последние слова Ларисы были пьяными словами. Как она ухитрилась по ходу разговора выпить и захмелеть?

— Или ты уже Петьку не любишь? — понесла Лариса.

Сосницын положил трубку. Не может такого быть, чтобы они дожили до старости вместе. Не получится.

Бог знает, что хотел сказать Петька этой выставкой.

Одно или другое — да вот «ври-ври, может, и правда». Трещина.

Он взял, наконец, бюст в руки — и от его тяжести, твердости почувствовал большое уважение к себе. Да, тяжела ты, шапка Мономаха, как говорится.

Лег боком на диван, подпер голову рукой и разглядывал бюст, поставленный им перед диваном на паркет, под солнечные лучи.

Это я! Это я, Петька! Бронзовая голова была правдоподобна до мелочей — рельеф лба, крылья носа, складки губ — все как у живого хозяина, и даже вихорек на затылке и мелкий детский шрамик под левой бровью были подлинными.

И голова сияла, искрилась, словно излучала силу, энергию. Император! Идущие на смерть… того-сего. Надо Кичухину…

И вдруг стало жутковато, и как-то осозналось, что такие покушения на вечность даром не проходят. Он посмотрел на свои руки и ноги и представил, как они на глазах чудовищно твердеют, превращаясь в бронзовые, и застывают навсегда. И космический холод бежит от ног, добирается до сердца, до мертвой уже головы…

Сосницын повертел своей живой еще головой и лег лицом к спинке дивана, ткнув в нее для надежности живым коленом.

Бюст космонавта-ермаковца Дунаева давно стоит над Березовым озером, а космонавт Дунаев жив-здоров и собирается в Гималаи, несмотря на почтенный возраст.

Шалая тучка накрыла солнце, и в гостиной погасли краски. Это почему-то заставило Сосницына снова повернуться к бюсту. Бронзовое лицо нахмурилось, ушло в себя, глазницы спрятались в тени. Что такое?

Лицо не узнавалось, лицо отчуждалось, и поневоле Сосницын подумал, что с этим человеком одну тропу не разделишь.

Так бы и должно быть, таков Сосницын, но был в этих мыслях сторонний и досадный привкус, мораль, будто за Сосницына сейчас думал другой человек и судил его, и Сосницын, выходит, с ним соглашался. Это что же — раздвоение личности? Наваждение — от пустяка в погоде?

А Петя не об этом ли думал? Предатель.

Сосницын встал и прошелся по квартире, щурясь на своих двойников. Он взял в чулане большой пластиковый мешок и принялся складывать в него все эти пакости: аккуратно снимал со стен портреты, сворачивая их в рулончики, пластилиновые изваяния обернул газетами в несколько надежных слоев, бронзовый бюст засунул в наволочку. Двойник из прихожей в мешке не поместился и торчал из него, видный по шею с французским крестиком. Сосницын надел на него пакет, превратив в обреченного на убой заложника.

Еще полчаса Игорь Петрович поработал мокрой тряпкой, смывая отовсюду следы клея. На обоях остались пятнышки, но они просохнут, наверное.

Вынося увесистый, раздувшийся мешок в гараж, Сосницын думал о скорой встрече с сыном. Он ему ничего не скажет, ни полслова, словно ничего не произошло — и посмотрим, как поведет себя сын. Кого ты хочешь повалить, сынок?

Но бюст — надо ли было выносить бюст? Не означает ли это капитуляцию? Оставить бюст? Бюст вернется, но не сейчас, решил Игорь Петрович. Бюст, за который уплачены бешеные деньги, побудет в гараже, пока сын — чтобы сын — осознав, что оскорбил отца, не понял его, не попросит сам вернуть его на место. И он должен понять и попросить.

Вернувшись из гаража, Игорь Петрович почувствовал зверский голод, усиленный незнакомыми переживаниями. Надо поесть, «когда человек поевши, рахманьше будет». Обычно Сосницын без труда ограничивал себя в пище, не ужинал лет пятнадцать.