Быть сестрой милосердия. Женский лик войны - [39]

Наконец, 6 января, когда я вернулась от обедни из богоугодного заведения, я нашла сестер уже приехавшими. Их было девять сестер и одна испытуемая. Старшею была у них монахиня Аполлинария. Я очень старалась устроить их как можно покойнее, удобнее, но уже и то было хорошо, что они привыкли жить в общих комнатах, что сначала очень трудно. Этот отряд был очень хорошо составлен; сестры знали и понимали, на что они идут; некоторые из них получили очень хорошее воспитание; сестра Базина прекрасно играла на фортепиано. Все очень желали поступить скорее на дело, но я предпочла, чтобы они на другой день, то есть 6-го, только разобрались и отдохнули.

Теперь скоро устроилось более правильное служение нашим больным. В ближние к нам четыре госпиталя сестры ходили из нашего дома – поить больных чаем и присмотреть за порядком и обедом. Другие три стали постоянно ходить в дом Остроухова. Дом в три этажа; в нем 200 человек, все перевязочные и большая часть ампутированных; пришлось по сестре на каждый этаж. Две сестры должны были идти еще дальше в три госпиталя, перевязать, поить чаем и посмотреть за порядком. Потом мы устроили так, что в одном из этих госпиталей жила сестра Орехова. Также в арестантские казармы или, проще сказать, в острог, обращенный в госпиталь, была помещена одна сестра; другая приезжает к ней на дежурство и привозит обед и все, что ей нужно.

Снова было нам много хлопот с транспортами, которые опять начали приходить очень часто. Как только мы узнаем, что ждут транспорт, то я с двумя или тремя сестрами отправлялась в Потемкин дом с чаем, с сахаром, с булками, с бельем. Но мы могли переменять только самым слабым и тем, которым это было совершенно необходимо. Можно себе представить, каково было белье на больных, когда более месяца они его не переменяли!

В один день я узнала в девятом часу, что транспорт в 280 человек находится уже здесь. Мы сейчас же поехали.

Иногда кто-нибудь из здешней аристократии или купечества присылал кого-нибудь с чаем, чтобы напоить больных, или отдавали нам. Я познакомилась со всей здешней аристократией, и надо сказать, что они принимали большое участие в нас и в больных, и, несмотря на тяжелое время, к нам все-таки поступали пожертвования, и вообще были очень внимательны и любезны.

В этот день, который я начала описывать, было то хорошо, что сейчас же приехал главный доктор и смотритель. Те, которые были почти здоровы, отправились в слабосильную команду. Это в том же роде, что нынче называют санитарными стоянками, а слабые распределены по госпиталям. В первом часу залы были опять свободны.

В этот же день проезжал у нас флигель-адъютант Воейков, которому было поручено осматривать госпитали. Надо было видеть, как смущался и робел смотритель, когда я говорила с ним по-французски. Он так и думал, что я говорю про него, – а я говорила совсем о другом. Этот же смотритель, как только я еще приехала в Екатеринослав, приезжал ко мне и просил его пожалеть и не писать ничего в Петербург!

Скоро опять нагрянул новый транспорт, около 300 человек, – опять шум, суета. Я очень была рада увидать моего старого знакомого, доктора И. М. Доброва, который сопровождал этот транспорт. Он остался при здешних госпиталях и был доктором сестер, которые уже начинали расхварываться, и моим, так как я потом занемогла крымской лихорадкой. Ездила я также с смотрителем в Мандрыковку, где была расположена слабосильная команда. В санях, по ужасной грязи, насилу мы туда доехали. Селение большое, расположено очень живописно по неровному склону большой горы, которая спускается к Днепру; надо было то спускаться, то подниматься. Были мы на кухне, пробовали хлеб. До просухи туда невозможно ездить, да ведь это и не входит в мои непременные обязанности. Начала я с половины января получать разные письма – три милейших письма от Ек. Ал. Хитрово; еще получила письмо от Эдиты Федоровны Раден, с собственноручной припиской великой княгини, разумеется, по-французски. Вот эти несколько слов:

«Я присовокупляю несколько строк, чтобы сказать, как я благодарна вам за то, что вы остались в Общине, которой вы оказали честь и поддержку вашим усердием, вашею бодростью и вашими разумными заботами. Ваша сестра очень желала вашего возвращения, вот почему я не смела настаивать. Теперь, раз она принимает ваше решение, я в восторге. Да поддержит вас Бог и да сохранит Он вас для того дела, которое я желала бы завещать милосердым и отважным душам на русской земле».

Получила я и письмо от Николая Ивановича – первое с тех пор, как я здесь. Им было оставлено в Екатеринославе мне наставление, но по разным бестолковым стечениям обстоятельств оно попало в Симферополь, и я его только там отыскала в бумагах. Последнее письмо от Екатерины Александровны меня очень обрадовало. Про симферопольские госпитали она пишет, что все у них идет очень хорошо, что сестры из бараков переведены в госпиталь, который в доме губернского правления. Там 500 человек ампутированных и раненых; там же кухня, где готовится стол на 1700 человек. Там сестры дежурят, принимают говядину и наблюдают за всем. И это пошло очень хорошо. Радуется, что больных сестер только две, и те не опасны; пишет, что Вас. Ив. Тарасов скоро поедет в отпуск. А меня просит, как милости, как одолженья, ехать в Николаев, водворить порядок в морском и сухопутном отделениях. «Какое бремя вы сняли бы с моей души!» – писала она.