«Быть может за хребтом Кавказа» - [96]
«Лермонтов принадлежал к людям, которые не только не нравятся с первого раза, но даже на первое свидание поселяют против себя довольно сильное предубеждение. Было много причин, по которым и мне он не полюбился с первого разу […] Его холодное обращение казалось мне надменностью, а связи его с начальствующими лицами и со всеми, что терлись около штабов, чуть не заставили меня считать его за столичную выскочку. Да и физиономия его мне не была по вкусу, — впоследствии сам Лермонтов иногда смеялся над нею и говорил, что судьба, будто на смех, послала ему общую армейскую наружность. На каком-то увеселительном вечере мы чуть с ним не посчитались очень крупно…
Мало-помалу неприятное впечатление, им на меня произведенное, стало изглаживаться. […] В одной из экспедиций, куда пошли мы с ним вместе, случай сблизил нас окончательно: обоих нас татары чуть не изрубили, и только неожиданная выручка спасла нас. В походе Лермонтов был совсем другим человеком против того, чем казался в крепости или на водах, при скуке и безделье» [Лерм. Восп., с. 382].
Кто умел все же пробить лермонтовскую броню, не испугаться шипов, тот обретал необыкновенного Лермонтова, попадая в мир общих с ними интересов, согласия (например, насчет власти, насчет Востока, Кавказа); попадал к человеку, томящемуся оттого, что «некому руку подать…».
Но чтобы суметь, чтобы найти общий язык с гениальным современником, декабристам — «посланцам из прошлого» — тоже был необходим особенный талант.
Особенный талант оказался у Александра Одоевского.
В октябре 1837 г. он выехал вместе с Лермонтовым из Ставрополя в Тифлис, где обоим назначено служить в Нижегородском драгунском полку.
Корнет Михаил Лермонтов, разжалованный из гвардии.
Рядовой, государственный преступник, разжалованный из гвардейских корнетов, Александр Одоевский.
В те дни, когда они отправились через хребет, Лермонтов уже был прощен: царю на обратном пути с Кавказа доказали, что несколько месяцев гауптвахты и ссылки вполне достаточно за «Смерть Поэта».
Однако известие о прощении не скоро движется сквозь строй писарей, чредою канцелярий — из Петербурга в Грузию.
Собственно говоря, вся дружба двух поэтов укладывается в бюрократический период обращения одной бумаги. Бумага придет — навсегда расстанутся.
Один месяц, может быть, полтора.
Александр Одоевский родился в ноябре 1802-го, Михаил Лермонтов — в октябре 1814-го. В те дни, когда князь-корнет «декламировал» на Сенатской, Лермонтов был примерно таким, как Одоевский в год его рождения: в Тарханах, под присмотром бабушки, «ходил в зеленой курточке» и делал в оттепель из снега «человеческие фигуры в колоссальном виде» (воспоминания кузена Шан-Гирея [Лерм. Восп., с. 32–33]).
У Лермонтова, однако, давно нет ни отца, ни матери: только бабушка; у Одоевского же отец, который в последнем из сохранившихся писем извещал Владимира Одоевского (23 апреля 1838 г., Москва): «Я вчера получил его письмо от 25 февраля из Тифлиса […], откуда он со своими нижегородскими драгунами отправится в Ставрополь, а оттуда в отряд генерала Заса, в экспедицию на Кавказ. […] Я боюсь за него и трепещу» [ПБ, ф. 539, оп. 2, № 827, франц. яз.].
Одоевский из того поколения, Лермонтов из этого.
«Ах, как славно мы умрем!» — фраза из того мира; лермонтовское время избегает карамзинского «Ах» и не склонно восторгаться даже собственной гибелью; если же подобные чувства нахлынут, то их чаще всего стараются утаить, замаскировать насмешкою.
Встреча двух поколений в двух таких лицах!
Мемуары об этой встрече написаны.
Проходит два года после тех кавказских месяцев. Двенадцатый номер за 1839 г. одного из главных русских журналов был разрешен цензурой (цензоры А. Никитенко и С. Куторга) 14 декабря. «Бывают странные сближения», — сказал бы Пушкин. Перелистывая толстую книжку знаменитых «Отечественных записок», попадаем в далекий мир, которому невозможно не удивляться, даже если немало о нем слыхали.
За полтора прошедших века многое переменилось в журнальном деле: и герои и тиражи; но об одном различии скажем сейчас же. Если приглядеться к повестям, статьям, стихам обычным, проходным, так сказать, к нижнему и среднему уровню (неизбежному даже в лучших изданиях), то можно убедиться, что лучшие журналы XIX в. печатали немало так называемого чтива, особенно переводного. Читать это сегодня порою невозможно без улыбки: нижний уровень редакторской требовательности за несколько поколений, несомненно, вырос, в среднем теперь пишут лучше, профессиональнее…
В среднем — нет такого разительного расслоения между первыми и последними материалами, как бывало прежде (о высших не говорим, они вне арифметики).
Двенадцатый номер «Отечественных записок» рядом с посредственной повестью В. Ушакова «Густав Гацфельд», переводной прозою «Голубой цветок», стихами В. Красова, фельетоном С. Разноткина публикует дельную, живую, интересную «Библиографическую хронику», воспоминания о Бородине; между статьей «Меры народного продовольствия в Китае» (где известный ученый Иакинф [Бичурин], между прочим, сообщал о 360 миллионах жителей этой страны) и стихами П. А. Вяземского «Брайтон»
