«Быть может за хребтом Кавказа» - [110]

?

Я вспомнил Вас…

Незадолго до того, как Лев Толстой в Ясной Поляне думал о своем Одоевском, старый Огарев близ Лондона еще раз обратился к своему.

Нет уже на свете Герцена, жизнь прожита, хорошо ли, худо — потомство рассудит.

Истинное слово

В мире повторится,

Истинное дело

В мире совершится —

Но не встрепенутся

На глухом погосте

Наши вековечно

Сложенные кости.

Позади у Огарева — детство, Воробьевы горы, ссылка, Кавказ и Одоевский, неудачная женитьба, московские салоны, путешествия, эмиграция, Вольная печать — новый спад общественного возбуждения в России — годы бедности и болезней.

Но вдруг в одном из последних стихотворных прощаний является давняя, как видно незабываемая тень — снова тот же Одоевский, что 40 лет назад, на Водах.

Откуда? Зачем?

Слушая Героическую симфонию Бетховена, Огарев по внешне странной, но внутренне понятной логике вспоминает истинного, своего героя — столь непохожего на принятые образцы:

Я вспомнил вас, торжественные звуки,

Но применил не к витязю войны,

А к людям доблестным, погибшим среди муки

За дело вольное народа и страны;

Я вспомнил петлей пять голов казненных

И их спокойное умершее чело,

И их друзей, на каторге сраженных,

Умерших твердо и светло.

Мне слышатся торжественные звуки

Конца, который грозно трепетал,

И жалко мне, что я умру без муки

За дело вольное, которого искал.

Под заглавием стихотворения «Героическая симфония» делается надпись: Памяти Ал. Одоевского.

Люди разных миров: Огарев из приближающихся 1880-х, Одоевский, не доживший до 1840-го. Стихи «Героическая симфония» похожи на ту клятву, что произносилась некогда с Герценом на Воробьевых горах.

Клятва в чем? Бороться, не сдаваться?

Да, да — но притом не ожесточиться, не зачерстветь в борьбе; остаться хорошим, свободным человеком.

Иначе — не стоит, да и нельзя бороться!

Последняя благодарность революционера, материалиста — странному, мягкому, религиозному, усталому Одоевскому.

Сходят в могилу последние люди, помнившие «милого Сашу», испытавшие непосредственное, незабвенное его обаяние.

Меж тем начинается время публичных признаний. В 1883 г. престарелый Розен успевает выполнить свой полувековой долг перед милым другом — выпустить в России первое собрание его стихов.

1900-й — «одоевский» эпиграф «Из искры возгорится пламя» в «Искре».

В 1910-м «Наш ответ» Пушкину впервые напечатан в России без всяких купюр:

Она нагрянет на царей,

И радостно вздохнут народы…

В 1934-м — первое (и, разумеется, отнюдь не последнее) советское полное издание сочинений Александра Ивановича.

Посмертная слава, признание, издания, переиздания, рассказы, стихи, записки о нем лучших людей. Посмертная слава — революционная и литературная…

Но жаль, если при том затухнет, забудется одоевская эфирная поступь.

Если она исчезнет

                 …без следов

Как легкий пар вечерних облаков…

Заключение

 Грибоедов отправился на Кавказ и в Персию, где ему открылись огромные, поэтические и политические видения — «Горе от ума» и проекты «явиться пророком», преобразовать Восток, Россию, может быть, весь мир.

Пушкин, путешествуя в Арзрум через несколько месяцев после гибели Грибоедова, вступает в сложнейшие беседы с Ермоловым, с тенью поэта-дипломата. При этом сквозь «магический кристалл» Пушкин рассматривает, разгадывает будущее своей страны и свою судьбу.

Декабристы, присланные из Сибири на Кавказ в год смерти Пушкина, сохраняют многие черты исчезнувшего поколения 1812–1825 гг.: их отношения с молодежью (Огаревым, Лермонтовым и другими) — уникальная, фантастическая ситуация одновременного существования разных российских миров и эпох.

В книге «Быть может за хребтом Кавказа…» читатель встретился с рядом исторических фигур, и можно сказать, что все или почти все эти люди несчастливы. Треть века бездействует ярчайший Ермолов; посмертно растворяется в бумагах, в российской инертности проект Закавказской компании Грибоедова; печалью последних лет жизни окрасил Пушкин свои старинные кавказские путевые записки; Одоевский гибнет, ибо не хочет жить, Лермонтов же пишет о «милом Саше» за полтора года до собственной гибели…

Биографии этих людей нас притягивают, занимают. Порою раздаются даже напрасные обвинения (и извинения), что житейские подробности, «анекдоты» о Пушкине, Грибоедове, Лермонтове известны публике не меньше, часто даже больше, чем сочинения этих мастеров.

Никак не привыкнем, что и анекдоты, и несчастья, и несбыточные планы, и даже неправдоподобные легенды об этих людях имеют культурную, общественно-историческую ценность, неотделимую от стихов и прозы.

Эти люди творили свою жизнь столь же талантливо, как и свои книги — и в их полных собраниях всегда «томом больше»: есть еще биография, родственная написанному. И тогда «художественными» становятся реальные биографические факты: и тифлисский колорит 1828–1829 гг., и малограмотные доносы, сопровождающие Ермолова и Пушкина, и разнообразные «одоевские легенды»; и снова — Кавказ, названия гор, речек, племен.

Мы говорим о Кавказе грибоедовском, пушкинском, лермонтовском, декабристском как о сложном, интереснейшем, культурном феномене. Он неисчерпаем — и позволяет потомкам задавать новые важнейшие вопросы и надеяться, что важнейшие ответы имеются, «быть может за хребтом Кавказа…».