Быть может, история любви - [19]

Что касается его коллег, то они не теряли попусту ни минуты. Дискуссии, звук открывающихся баночек с газировкой и вскрики сливались в особую музыку, рабочую песнь. Если бы им пришло в голову полистать один из словарей, погребенных под коробками с миндальным печеньем «Ладюре»[18] и шоколадными пирожными, они обнаружили бы, что с точки зрения этимологии потреблять — это истреблять, то есть уничтожать, используя. Виргилий задавался вопросом, не впал ли он, словно какой-нибудь Нечаев, но робкого десятка, в нигилизм, выбрав эту профессию: ведь, занимаясь рекламой, он способствовал тотальному разрушению с куда большей эффективностью, чем будучи бомбистом. Его идеи имели самые прямые последствия. Потребление росло, заводы функционировали на полную мощность, что означало производство отходов в виде упаковочных коробок, пластика, токсичных веществ. Беззаботность отравила Землю; паковый лед таял, атоллы исчезали, катастрофы множились, нехватка нефти взвинчивала цены, сырье утекало сквозь пальцы — и все это нарушало равновесие политических сил. Поэтому своим трудом Виргилий претворял в жизнь одну из заповедей автора «Катехизиса революционера»:[19] умножать хаос, дабы сотрясти основы общества. Построение нового мира невозможно без деструкции.

Виргилий задыхался. Окно открыть невозможно. Он шарил в карманах куртки в поисках успокоительного, но ничего не отыскал. Ему чудилась опасность, будто вокруг него смыкалось кольцо. Картинки плясали, как в калейдоскопе, сводя его с ума: могилы, кладбища, самолеты, сбрасывающие бомбы, армии фалангистов, выстрелы, лагеря, колючая проволока, Герника, рыдающие семьи, призраки. Он вышел из креативного зала, по коридору дошел до служебной лестницы и начал подниматься по ней. На самом верху лестницу перегораживала надпись, запрещавшая выходить на крышу. Виргилий пролез под ней. Консьерж дал ему дубликат ключа и попросил поливать его плантации тмина, мяты и лука, когда он в отпуске.

Железная дверь открылась, в проем ворвалось небо, и Виргилию показалось, что обруч, стягивавший ему грудь, ослаб. Здесь, на высоте, было легче дышать, здесь царила тишина, и никто, никто больше не смотрел на него.

Виргилий прошелся, стараясь вдыхать поглубже и пытаясь успокоиться. Присел на корточки, потрогал влажную землю в больших треугольных вазонах. Сорвал листочек мяты и растер его. Капелька пахучего сока блеснула на его пальце. Он положил листик в рот и стал жевать, сразу представив себе мятный чай, Армель, карты таро, своих родителей.

Он оперся на перильца у края крыши, созерцая Париж. Туман, словно из какого-нибудь старого фильма о вампирах, клубился над городом. Со стороны горизонта надвигались черные тучи. Они его никогда не пугали. Он любил их полутьму, дождь и даже молнии.

Порывы ветра ударялись о крышу, кружили сухие листья, обрывки бумаг и всякий мелкий сор; волосы Виргилия спутались. Он передвинул один из вазонов. Под ним лежала завернутая во влажное, грязное и рваное полотенце коробка сигар, спрятанная консьержем. Виргилий закурил скуренную уже на три четверти тонкую сигару — гаванскую, от Партагаса.

На крыше была оборудована вертолетная площадка, однако правила полетов над столицей не позволяли использовать ее по назначению. Поверх белой краски посадочной полосы был положен тонкий слой пенопласта; вокруг стояли красные огнетушители, а также ящичек с набором для оказания первой помощи, пособиями для механика и пилота, инструментами на случай аварии. Виргилию нравилось представлять, как на крышу садится вертолет. И он поднимается в кабину. Наверняка поднять в воздух вертолет куда проще, чем отыскать место, где никто тебя не найдет.

От табака чуть кружилась голова. Он сел на землю, прислонившись спиной к перильцам. Кончик сигары алел между его пальцами, напоминая кратер вулкана, кипящего лавой перед извержением. Виргилий затянулся, выпустил изо рта густое белое облако дыма, и оно тут же растаяло в воздухе.

Мысли крутились, словно наматываясь на бобину. Он вдруг осознал горькую правду: ему приелись все друзья, за исключением Армель. Часто во время ужина, на вечеринке или после просмотра фильма у него так и вертелось на языке: «Ну сколько можно болтать об одном и том же!»

В конце концов, рано или поздно каждый выбирает себе роль. Виргилию по роли полагалось язвить и чудить. Друзья привыкли к его вечным депрессиям и к ежегодным бенефисам под названием «трагическая любовь». Виргилий держался этой роли, так как хотел быть своим, хотел, чтобы его любили, понимали и окружали заботой, хотел удержаться в привычной монотонной колее. В этой пьесе каждый из его друзей играл свою роль, не думая о смысле реплик и правде характера. Господи, почему бы им не исчезнуть куда-нибудь хоть на время! Неужели они не догадываются, что гораздо лучше быть призраком? Виргилию хотелось остаться на крыше, хотелось, чтобы его подобрала одна из туч, идущих с горизонта. Возможно, исчезнув, он обретет Клару.

В этот момент он почувствовал, что обижен на нее. Он осознал это с изумлением, словно вдруг заметил огромную занозу, которая давным-давно вошла под кожу, но на которую он раньше не обращал внимания. Его захлестнула волна гнева. Это чувство было для него новым. Да-да, он гневался — пусть еще как неофит, не умеющий выплеснуть наружу свой гнев. Почему она так поступила? По какому праву она вмешалась в его жизнь? Какая муха ее укусила?