Быть княгиней. На балу и в будуаре - [74]

Вследствие такого насилия и самоуправства я решила, впрочем не без сожаления, сбыть с рук московское владение. Оно служило мне в зимнюю пору своим прекрасным садом, за которым я ухаживала тридцать лет. В нем были проведены аллеи, дорожки, всегда опрятные и чистые; я могла гулять здесь весь год, потому что зимой их очищали от снега и посыпали песком. Впрочем, это удовольствие стоило мне недешево, особенно после посещения таких гостей, каковыми были гатчинские гвардейцы. Притом я не знала, позволят ли мне посещать Москву, где, признаюсь, не хотела бы жить. Ведь по возвращении в Троицкое все достойные друзья и родственники навестили меня здесь, мне небезызвестно было и то, что во всех больших городах, особенно в Москве, была организована строгая система шпионства, тем более опасная, что она дает самые надежные средства попасть в немилость у подозрительного и неумолимого тирана.

Летом я спокойно начала свои сельские труды, а так как у меня не было помощника в этом деле, время было занято полностью. Дневное утомление с избытком вознаграждалось ранним и глубоким сном, тем более необходимым, что я вставала утром всегда в тот самый час, в который подняли меня по случаю известия о ссылке в Коротово. Днем я спала мало, за исключением часа после обеда. В ненастные дни я не выходила из комнат, рисуя в это время чертежи планов для новых построек и разведения садов или занимаясь в своей библиотеке.

Мне хотелось приобрести некоторые новые заграничные издания. С этой целью я отдала приказание и назначила годовую сумму, но ввоз иностранных книг был почти совершенно прекращен, хотя был открыт свободный пропуск любым памфлетам, клеветавшим на Екатерину Вторую. Однако друзья не присылали мне подобных сочинений. Впрочем, некоторые из них, ходившие по Москве, доходили и до меня. Если моя жизнь продолжится еще немного, я не положилу пера, чтобы добавить к тем запискам, недостойным внимания потомства, но не лишенным интереса для моих друзей, несколько опровержений этой лжи, задуманной ненавистью.

В 1798 году князь Дашков находился в Петербурге. Император почти не разлучался с ним, и эта любовь доходила до царского каприза: когда мой сын не обедал при дворе, государь сердился. Дашков проводил многие часы наедине с Павлом I и часто заходил с ним в комнаты императрицы, когда она, кроме Нелидовой, никого, даже великих князей, не принимала у себя.

По приезде в Петербург мой сын тут же просил великого князя Александра выхлопотать мне позволение жить в Москве и посетить другие поместья. Я, однако, убедительно советовала ему не думать обо мне, а позаботиться о собственном благополучии. В каждом письме я просила его об этом, уверяя, что довольна своей жизнью в Троицком и предпочитаю его всем другим местам в России; что же касается моих поместий, то мое управление крестьянами, обязанными самым умеренным оброком, не требует личного надзора. Поэтому я убеждала его не хлопотать за меня напрасно.

Несмотря на это, Дашков продолжал напоминать обо мне великому князю, но прошел месяц, а обещания Александра не были выполнены. Он также говорил об этом с Николаи, директором Академии наук, самым доверенным лицом императрицы, у которой он был первым секретарем.

Однажды случилось Николаи находиться в кабинете государыни. Она разговаривала с Нелидовой о блестящем положении Дашкова при дворе и о влиянии его на императора, причем выразила удивление, что сын не хочет содействовать полному прощению матери. Николаи, услышав это, сказал, что Дашков не раз умолял великого князя об этой милости и глубоко сокрушается, что данные ему обещания до сих пор не выполнены. Он даже намекнул, как было бы великодушно и благородно, если бы государыня и Нелидова поддержали своим влиянием просьбу великого князя.

Директор Академии наук передал этот разговор моему сыну. Через несколько дней князь Алексей Куракин навестил Дашкова и от имени императора предложил ему дар в пять тысяч мужиков. Дашков от всей души благодарил государя за его доброту, но заметил, что ничего другого так не желает, как свободы своей матери. На другое утро Куракин во время гвардейского парада подошел к Дашкову и объявил ему, что государь дал мне полную свободу и приказал уведомить меня о том.

Письмо князя Куракина было такого содержания: «Любезнейшая тетушка. Я считаю особенным для себя счастьем уведомить вас по приказанию государя, что вы совершенно свободно можете располагать местом своего жительства – посещать свои имения, жить где угодно и даже бывать в столице, когда отлучается отсюда царская фамилия; но, если она здесь, вы можете жить не иначе как за городом».

Когда император явился на парад, мой сын хотел пасть перед ним на колени, но Павел I, опередив его, облобызал Дашкова. В пылу благодарного чувства, забыв, что император низкого роста, Дашков приподнял его от земли, чтобы ловчей возвратить ему поцелуй. И потом оба заплакали. В первый и в последний раз гвардейцы были свидетелями такой сентиментальности царя.

Расположение Павла I к моему сыну продолжалось до самого отъезда его из Петербурга. Государь советовался с ним обо всех военных замыслах. Он заставлял его составлять в своем кабинете чертежи стратегических планов, расположения войск соседних держав и решил назначить его командиром корпуса, стоявшего в это время в Киеве. Он даже дал ему несколько бланковых подписей, чтобы в случае надобности употребить их по собственному желанию. В то же время были посланы инструкции к константинопольскому и венскому посланникам войти в сношения с князем Дашковым, а адмиралу Черноморского флота было приказано действовать согласно его советам. Мой сын был послан из Петербурга прямо в Киев, где ему было поручено исполнять все чрезвычайные распоряжения и докладывать о том императору.