Быть или казаться? - [23]

Все свои силы он, человек не бездарный и не глупый, тратил на соображения, отношения к науке не имеющие, разрабатывал приемы, надеясь обезвредить возможных противников, а возможных конкурентов ублажить!

Когда о каком‑нибудь молодом научном сотруднике говорили: «Ученик Н. Н.», это звучало настолько двусмысленно, что сам ученик краснел и начинал что‑то лепетать об истинной цене своего шефа.

Времена, к счастью, скоро изменились. Действовать Н. Н. было трудно. Над бойкой конъюнктурностью его книжек и статей не раз посмеивались и в печати.

Профессор с годами стал сед и сановит. Речи его под старость зазвучали снова, как звучали смолоду, когда он только начинал свою карьеру: был обходителен и робок, шаркал ножкой и старался ни с кем не ссориться. Он достиг многого из того, чего хотел, и вожделенно взирал на следующую ступень, был предельно осторожен, стараясь ничем не рисковать и ничего не упустить.

Когда мне случалось встречать его, убеленного сединами, удостоенного звании, процветающего, мне всегда приходили на память слова поэта Леонида Мартынова о «богатом нищем», преуспевающем человеке с пустой душой.

Ну, да черт с ним! Своей жизнью он распорядился так, как хотел. Своими научными занятиями тоже. Его труды были гладкой компиляцией, словесная вязь не выдерживала простейшего испытания — конспектирование его лекций обнажало их пустоту. Книги, написанные им, не поддавались пересказу: слова цеплялись за слова, а мыслей, оказывается, просто не было.

Но скольким молодым людям, которые попадали в его орбиту, нанесен духовный ущерб! Были у него последователи, воспитанные на его примере, которые считали, что его способ утверждения себя в науке не так уж плох.

И как непросто преодолеть заразу, которую несет в себе подобное безнравственное отношение к науке. Наука и безнравственность столь же несовместимы, как гений и злодейство.

Вот еще пачка писем. Небольшая. Во всех бедах современности здесь обвиняют науку, учение, знания.

Как ни странно, одно из этих писем подписано «Старый учитель».

В этом письме смешалось все. Тут и примеры произношения дикторов, которые в соответствии с законами русской речи произносят, например, слово «часы» не так, как «старому учителю» это кажется правильным, и он восклицает: «Мне неприятна эта стиляющая речь, и происходит она, вероятно, от „учености“».

Тут и справедливые сетования, что в школьной программе нет некоторых произведений русской и мировой классики, а рядом такое: «Учеников насильственно заставляют читать „Что делать?“— эту скучную, слабую в художественном отношении и написанную эзоповским языком, с грубой философией книгу».

Если «старый учитель» не может или не хочет объяснить своим ученикам, почему эта книга написана «эзоповским языком», что писалась она в камере Петропавловской крепости и десятилетиями была евангелием русских революционеров, — тогда, конечно, неудивительно, что его учеников придется заставлять читать эту книгу насильно.

К чему же все это написано? А вот и вывод:

«Повальная учеба — это болезнь века, это гнойник на теле общества». Как тут не вспомнить Фамусова: «Ученье — вот чума! Ученость — вот причина!»

Ему вторит автор другого письма — некий Вячеслав. Он заканчивает письмо мрачным прорицанием: «Мы живем в такое время, когда знания и наука не облагораживают человека, а ведут его к гибели… Предотвратить это нельзя, это действие великого закона борьбы за существование».

Вячеслав упоминает в своем письме Руссо, Низами, Данте и даже Энгельса. Может показаться, что он человек образованный. Но это образованность на показ, образованность полузнайки. Вырвав одну терцину из «Божественной комедии», он объявляет Данте, образованнейшего человека своей эпохи, противником науки, утверждает, что человечество развивается не по общественным, а по биологическим законам. То ли не знает, то ли не желает знать, кому вторит. Ведь в недалеком прошлом биологические законы неправомерно переносили на общественную жизнь для того, чтобы обосновать превосходство одних народов над другими, объявить войну благотворной и оправдать право на насилие.

«Сейчас человек, изнеженный комфортом и развращенный цивилизацией, представляет собой жалкое, отвратительное существо — подлое я злое», — пишет Вячеслав. Он мечтает о тех золотых временах, когда первобытные люди жили в пещерах, но были довольны, сильны и счастливы.

Случилось мне повидать, каково жить в пещере. Лет двадцать назад в Африке, в одной из самых отсталых из‑за колониального господства, длившегося веками, стран. Мы побывали в деревне, где люди жили в пещерах, вырытых в незапамятные времена. В те самые времена, которые так умиляют Вячеслава. Жили они там потому, что были крайне бедны. Боюсь, что Вячеславу не удалось бы доказать «пещерным людям» XX века, что они счастливы в подземельях, куда не проникает дневной свет, где мало воздуха и, разумеется, нет ни электричества, ни водопровода, счастливы, ибо не изнежены цивилизацией.

Неподалеку от этой деревни мы встретили группу югославских врачей. Они приехали организовать медицинскую помощь. До тех пор единственными врачами здесь были знахари. Они пользовали больных раскаленным железом по обычаю тех времен, которые кажутся Вячеславу золотым веком. Немногого стоят его исступленные слова о пагубности науки и прогресса перед мужественной и скромной работой врачей во всех концах земного шара!