Быть или казаться? - [2]

Последние годы много сил он уделяет публицистике. Его выступления обращены главным образом к юношеству, к тем, кто ищет путей в жизни, они посвящены подлинным и мнимым ценностям, подлинной духовности и высокому жизненному идеалу.

В сущности, ото то же самое, о чем писал он в своих книгах о великих людях прошлого. Связь здесь нерасторжимая.

Во время гражданской панихиды по Сергею Львову по радио звучал его голос. Передавали последний очерк Львова. Его голос продолжал звучать. Звучит он и со страниц данной книги.

Он ушел внезапно и рано. Он находился в расцвете творчества. Многое из того, что он сделал, еще предстоит узнать читателю: книгу о детстве, пьесу, книгу о Кранахе.

Когда думаешь об ушедших друзьях, часто задаешь себе вопрос: был ли он счастлив?

Не знаю, ощущал ли себя счастливым Сергей Львов. Но мне кажется, что он был счастлив.

Он вырос в среде с высокими духовными запросами, учился в знаменитом институте у блистательных учителей, знал любовь, дружбу, счастье творчества, видел многих значительных людей нашего времени, жил в бурные, захватывающие времена, накопил огромные знания, которыми успел поделиться с людьми…

Давид Самойлов

Быть или казаться?

Хорошо помню муки школьных лет. Одновременно с появлением песни: «На газоне центрального парка, в темной грядке цветет резеда, можно галстук носить очень яркий и быть в шахте героем труда», утверждавшей далее, что и «ретивый комсомолец», и «очень важный ученый» вправе весной вздыхать на луну, было снято подозрение с так называемых «западных танцев» — фокстрота, танго, чарльстона.

В клубах, учреждениях и школах стали возникать кружки танцев. В нашей школе тоже. Записался почти весь класс. Руководительница учила нас, как подходить к девушке, приглашая ее на танец, как кланяться ей, как класть руку ей на талию, как провожать ее на место и благодарить. Только когда мы все это усвоили, она принялась учить нас самим танцам. Наступил долгожданный день, когда она сказала: «Завтра, на школьном вечере, можете попробовать!»

Вечером в зале грянула музыка. Я знал, что неуклюж и немузыкален, но неужто я ничему не научился на уроках, которые так добросовестно посещал? И я отважился.

По всем правилам подошел к девушке, которая мне нравилась. По всем правилам, слегка поклонившись, пригласил ее. По всем правилам вывел ее в круг. Обнял, отчего у меня сильно застучало сердце. Пока все шло хорошо. Но через минуту все стало плохо. Одно дело танцевать на занятиях кружка под присмотром руководительницы с безразличной тебе партнершей, другое дело вести в танце на глазах всей школы девочку, на которую давно и безнадежно заглядываешься.

Я сбился раз, другой, третий. Наступил на ногу своей даме. Она охнула, потом добродушно рассмеялась. Но меня этот смех убил. Я бросил ее посреди зала и вышел из круга…

Как можно было поступить дальше? Это я понял много времени спустя. Вернуться, извиниться за неуклюжесть и невежливость и рискнуть еще раз. Тихо уйти домой, пережить неудачу, снова пойти на занятия кружка и добиться, выучиться… Я не сделал ни того, ни другого. Остался на вечере. Терзаясь, смотрел, как танцуют другие, как другой приглашает мою избранницу, и, чтобы скрыть свои истинные чувства, саркастически улыбался, отпускал язвительные шуточки по поводу танцующих. Собрал вокруг себя таких же неудачников, подпиравших стенку, и мы всем своим видом показывали, что выше этих дурацких танцев. Но как тяжело было на сердце и как хотелось танцевать вместе со всеми! Больше я на кружок танцев не ходил и на вечерах танцевать не пробовал. И еще долго принимал на танцах ироническую позу — мол, презираю я это. Так хмурился и кривился, что однажды приятель громко спросил меня:

— У тебя что, живот болит?

Очень обидно, когда у тебя не получается то, что легко дается другим. Свое огорчение и досаду я скрывал неестественным поведением. Ничего никому этим не доказал. Помню, как однажды, уже молодым офицером, все так же стоя у стеночки, хотел я удержать рядом с собой девушку и по привычке иронически комментировал все происходящее в клубном зале.

Она слушала, смеялась. А потом сказала:

— Как вы обо всем интересно рассуждаете. Вот только жаль, что не танцуете… — И упорхнула от меня.

Но вернемся к школьным годам. На уроках литературы мне ничего не стоило сделать доклад, выходивший за пределы программы, или написать сочинение, которое прочитают в классе вслух. Но никому не приходило в голову, как охотно я променял бы и свой доклад, и свое сочинение на успехи в танцах и на уроках физкультуры.

Как‑то в сочинении па тему «Портреты героев в творчестве Тургенева» я раскритиковал статичный, как мне показалось, портрет у Тургенева, противопоставляя ему динамичный портрет у Чехова. Начиналось сочинение так: «Еще древнегреческий философ Гераклит заметил: „Никто дважды не может вступить в одну реку, через миг и он не тот, и река другая“». Наша учительница литературы, незабвенная Анна Алексеевна Яснопольская, написала в тетради, что решительно со мной не согласна, но ставит за сочинение «пятерку», признавая за мной право думать о Тургеневе по-своему. Мне захотелось узнать, в чем ее несогласие со мной. Она сказала, что сочинению не хватает исторической перспективы: вряд ли был возможен портрет в манере Чехова, если бы Тургенев не довел до совершенства портрет, характерный для предыдущего периода литературы. Потом, молодо сверкнув глазами, отчего ее некрасивое лицо стало прекрасным, осведомилась, что именно мною читано из трудов Гераклита. Гераклита я, понятно, не читал и честно признался, что его слова об изменчивости мира взял из книги Лункевича «От Гераклита до Дарвина».