Быть Босхом - [3]

Я высмеиваю их потому, что они при помощи всяких хитростей и уловок употребляют во зло нашу жалость и сострадание.

Я презираю их за то, что никогда не вижу их внутри храма в часы общей молитвы, а только на паперти, где удобно орать и хватать выходящих за руки. Когда эти мнимые бедняки то крикливо, то смиренно, заклиная именем Бога или Святой Девы, именем Валентина, Антония и других святых, выманивают у людей милостыню, я думаю: "Сколь велика доброта и долготерпение Господа и святых у Его престола, раз эти нищие живут за счет тех, кого ничуть не почитают".

А отвратительней всего, как эти попрошайки не озабочены тем, дабы их дети, которых у них часто много, не были нищими. Так что нищий всегда рождает нищего. Вор - вора. Богохульник - святотатца. Палач - палача. Сарацин - сарацина. Человек - человека. И нет конца этому порочному кругу до Страшного Суда, потому как и сам Адам - подаяние Божие подлунному миру.

Бишкиль.

Дезертиры схвачены собаками в поле в этот же день.

Через два часа после моей встречи с погоней.

Псы вышли на след, и охрана спустила собак с поводка. Команда была дана: фас! Держать!

Оба солдатика у стожка соломы были беспробудно пьяны, это только и спасло их от гибели.

Прижав горла мертвецки спящих к земле зубами и прикусив кожу, обученные к захвату овчарки еле-еле дождались бегущих по полям конвоиров, чтобы не перекусить шеи. После чего сцепились между собой в яростной драке, чтобы унять возбуждение.

Автомат с патронами нашли в том же стожке.

Пойманные доставлены на гауптвахту.

К вечеру разразилась гроза, достойная воображения адского Босха или кисти Эль Греко.

Гроза над Толедо, небо в кишках туч, распоротых бритвою света.

Гроза над Бишкилем. Грохот молний и фосфорический блеск кипящих небес превратили окрестности военного городка в берег неизвестного моря, откуда наступает стена блистающей угольной мглы.

Первая ночь.

Мой сосед по двухкомнатной квартире для молодых офицеров дисбата в военгородке, начальник гауптвахты старшина литовец Стонас отнесся к моему появлению с непонятным восторгом и пиететом.

Он восхищенно похлопал ручищей по стопке книжек.

С трепетом крестьянина из хутора под Шяуляем намусолил палец и перелистал пару страниц. Сказал, что никогда не читал книжек.

Его крестьянский норов пленил сверкающий на моем кителе (к вечеру мне выдали форму) наскоро привинченный ромб университета с крупным гербом СССР.

Я впервые в жизни встретил нулевого человека и как-то умилился, испытав к бедолаге нежность филолога, который явно хватанул с лишком из книжного моря.

С таким же душевным трепетом мужиковатый старшина увидел, как я засел за эти вот тетрадки, из которых, как из разбитой бутылки на морском берегу, взлетает привидением корабль дураков, джинн ненаписанного романа.

Стонас тут же достал свой фотоаппарат - сделать мой снимок, чтобы я после послал фотографию матушке.

И ведь сделал, и проявил, и сам напечатал!

Эти два снимка - единственное свидетельство от той, сгинувшей, утонувшей бишкильской эры.

Я сижу в форменной рубашке на кровати у белой стены. На моих коленях рукопись. Снимки уцелели чудом. Я дал глупейший зарок не сниматься в военной форме - в знак эстетического протеста против китча советской власти (к политике я был всегда равнодушен). И вот нарушил зарок уже в первый день.

Больше того, в припадке благоговения перед пишущим человеком через день старшина даже уступил мне свою дальнюю комнату - там тише! - а сам перебрался в неудобную проходную.

И не захотел слушать никаких объяснений: молчи в тряпочку, лейтенант, я сказал.

Больше того, он привез с гауптвахты свой письменный стол из кабинета, чтобы я культурно писал за столом, а не сидючи на кровати.

Мне неловко от забот старшины, в котором странно сочетаются грубость солдафона и акварельная нега Чюрлениса.

Что ж, чу!

"- матросы вдруг кидаются, ползут Вверх, вниз - и паруса надулись, ветра полны; Громада двинулась, и рассекает волны. Плывет. Куда ж нам плыть?.."

В Венецию, конечно. Там, там я попрошу эстетического убежища!

Оказавшись в Венеции, я понял - художник должен жить только на Гранд-канале. Глаза обретают чуткость мыльного пузыря и готовы лопнуть от малейшего нажима. В Венеции я мигом увидел, что лента на соломенном канотье гондольера Джорджио - мутно-розовая. Вот ее истинный цвет. В родном краю я счел бы ленту всего лишь красной.

Утро.

Посыльный из штаба. Товарищ лейтенант, вас срочно к начштабу.

Что случилось?

Труп солдата в кювете на станции!

Первый труп моей службы.

Мчу на газике по все той же грунтовой дороге сквозь поля к полустанку. На ходу читаю приложение к Уголовному кодексу: осмотр места происшествия, опознание тела, протокол опознания...

Действительно, в кювете лежит опрокинутый на спину труп молодого солдатика невероятного синего цвета. Страшные ультрамариновые руки торчат из рукавов рыжей шинели. Жуткое лицо с вареными белыми глазами. И рой мух. От жары вонь разложения уже встала в полный рост над молодой смертью.

Давясь от тошноты и закрывая лицо платочком, отдаю команды такому же несчастному солдату, приданному мне в помощь.