Былое и думы (Часть 8, отрывки) - [9]

- Я готова, я пойду за мантильей.

- Нет, - сказал неумолимый блюститель порядка, - отсюда ни шагу.

- Где ваша мантилья и шляпка?

- В ложе - такой-то номер, в таком-то ряду. (422)

Артист бросился было, но остановился с вопросом:

"Да как же мне отдадут?"

- Скажите только, что было, и то, что вы от Леонтины Маленькой... Вот и бал} - прибавила она с тем видом, с которым на кладбище говорят: "Спи спокойно".

- Хотите, чтоб я привел фиакр?

- Я не одна.

- С кем же?

- С одним другом.

Артист возвратился окончательно распростуженный с шляпой, мантильей и каким-то молодым лавочником или commis-voyageur5.

- Очень обязан, - сказал он мне, потрогивая шляпу, потом ей: - Всегда наделаешь историй! - Он почти так же грубо схватил ее под руку, как полицейский за ворот и исчез в больших сенях Оперы... Бедная... достанется ей... И что за вкус... она... и он!"

Даже досадно стало. Я предложил художнику выпить, он не отказался.

Прошел месяц. Мы сговорились человек пять: венский агитатор Таузенау, генерал Гауг, Мюллер-Стрюбинг и еще один господин, ехать другой раз на бал. Ни Гауг, ни Мюллер ни разу не были. Мы стояли в кучке. Вдруг какая-то маска продирается, продирается и - прямо ко мне, чуть не бросается на шею и говорит:

- Я вас не успела тогда поблагодарить...

- Ah, mademoiselle Leontine... очень, очень рад, что вас встретил; я так и вижу перед собой ваше заплаканное личико, ваши надутые губки, вы были ужасно милы; это не значит, что вы теперь не малы.

Плутовка, улыбаясь, смотрела на меня, зная, что это правда.

- Неужели вы не простудились тогда?

- Нимало.

- В воспоминание вашего плена вы должны бы были, если бы вы были очень, очень любезны...

- Ну что же? Soyez bref1.

- Должны бы отужинать с нами. (423)

- С удовольствием, та parole2, но только не теперь.

- Где же я вас сыщу?

- Не беспокойтесь, я вас сама сыщу, ровно в четыре. Да вот что, я здесь не одна.

- Опять с вашим другом? - и мурашки пробежали у меня по спине.

Она расхохоталась.

- Он не очень опасен, - и она подвела ко мне девочку лет семнадцати, светло-белокурую, с голубыми глазами.

- Вот мой друг.

Я пригласил и ее.

В четыре Леонтина подбежала ко мне, подала руку, и мы отправились в Cafe Riche. Как ни близко это от Оперы, но по дороге Гауг успел влюбиться в "Мадонну" Андреа Del Sarto, то есть в блондинку. И за первым блюдом, после длинных и курьезных фраз о тинтореттовской прелести ее волос и глаз, Гауг, только что мы уселись за стол, начал проповедь о том, как с лицом Мадонны и выражением чистого ангела не эстетично танцевать канкан.

- Armes, holdes Kind!3 - добавил он, обращаясь ко всем.

- Зачем ваш друг, - сказала мне Леонтина на ухо, - говорит такой скучный fatras?4, да и зачем вообще он ездит на оперные балы, - ему бы ходить в Мадлену.

- Он немец, у них уж такая болезнь, - шепнул я ей.

- Mais c'est qu'il est ennuyeux votre ami avec son mat de sermonts. Mon petit saint, finiras-tu done bientot?5

И в ожидании конца проповеди усталая Леонтина бросилась на кушетку. Против нее было большое зеркало, она беспрестанно смотрелась и не выдержала; она указала мне пальцем на себя в зеркале и сказала: (424)

- А что, в этой растрепавшейся прическе, в этом смятом костюме, в этой позе я и в самом деле будто недурна.

Сказавши это, она вдруг опустила глаза и покраснела, покраснела откровенно, до ушей. Чтоб скрыть, она запела известную песню, которую Гейне изуродовал в своем переводе и которая страшна в своей безыскусственной простоте:

Et je mourrai dans mon hotel,

Ou a l'Hotel-Dieu6.

Странное существо, неуловимое, живое, "Лацерта"1 гётевских элегий, дитя в каком-то бессознательном чаду. Она действительно, как ящерица, не могла ни одной минуты спокойно сидеть, да и молчать не могла. Когда нечего было сказать, она пела, делала гримасы перед зеркалом, и все с непринужденностью ребенка и с грацией женщины. Ее frivolite2 была наивна. Случайно завертевшись, она еще кружилась... неслась... того толчка, который бы остановил на краю или окончательно толкнул ее в пропасть, еще не было. Она довольно сделала дороги, но воротиться могла. Ее в силах были спасти светлый ум и врожденная грация.

Этот тип, этот круг, эта среда не существуют больше. Это la petite femme3 студента былых времен, гризетка, переехавшая из Латинского квартала по ею сторону Сены, равно не делающая несчастного тротуара4 и не имеющая прочного общественного положения камелии. Этот тип не существует, так, как не существует конверсаций5 около камина, чтений за круглым столом, болтанья за чаем. Другие формы, другие звуки, другие люди, другие слова... Тут своя скала, свое crescendo. Шаловливый, несколько распущенный элемент тридцатых годов - du leste, de l'espieglerie6 - перешел в шик - в нем был кайеннский перец, но еще (425) оставалась кипучая, растрепанная грация, оставались остроты и ум. С увеличением дел коммерция отбросила все излишнее и всем внутренним пожертвовала выставке, эталажу. Тип Леонтины - разбитной парижской gamine7 подвижной, умной, избалованной, искрящейся, вольной и, в случае надобности, гордой - не требуется, и шик перешел в собаку. Для бульварного Ловласа нужна женщина-собака, и пуще всего собака, имеющая своего хозяина. Оно экономнее и бескорыстнее, - с ней он может охотиться на чужой счет, уплачивал одни extra8. "Parbleu, - говорил мне старик, которого лучшие годы совпадали с началом царствования Людвига-Филиппа, - je ne me retrouve plus - ой est Ie fion, Ie chique, ой est l'esprit?.. Tout cela, monsieur... ne parle pas, monsieur, c'est bon, c'est beau wellbrede't, mais... c'est de la charcu,terie... c'est du Rubens"9.