Былое и думы (Часть 7) - [10]

Что он на всяком шагу надувал Голицына, в этом не может быть никакого сомнения.

Я уехал, человек, который мог кулаком пробить зеркальное стекло, может сам себе найти суд и расправу. К тому же он мне рассказывал потом, прося меня достать ему паспорт, чтоб ехать в Россию, что он гордо предложил Голицыну пистолет и жеребий, кому стрелять.

Если это было, то пистолет, наверное, не был заряжен. Последние деньги князя пошли на усмирение спартаковского восстания - и он все-таки, наконец, попал, как и следовало ожидать, в тюрьму за долги. Другого посадили бы - и дело в шляпе, - с Голицыным и это не могло сойти просто с рук.

Полисмен привозил его ежедневно в Cremorne gar-dens, часу в восьмом; там он дирижировал, для удовольствия лореток всего Лондона, концерт, и с последним взмахом скипетра из слоновой кости незаметный полицейский вырастал из-под земли и не покидал князя до каба, который вез узника в черном фраке и белых перчатках в тюрьму. Прощаясь со мной в саду, у него были слезы на глазах. Бедный князь, другой смеялся бы над этим, но он брал к сердцу свое в неволю заключенье, Родные как-то выкупили его. Потом правительство позволило ему возвратиться в Россию - и отправили его сначала на житье в Ярославль, где он мог дирижировать духовные концерты вместе с Фелинским, варшавским архиереем. Правительство для него было добрее его отца - тертый калач не меньше сына, он ему советовал идти в монастырь... Хорошо знал сына отец - а ведь сам был до того музыкант, что Бетховен посвятил ему одну из симфоний.

За пышной фигурой ассирийского бога, тучного Аполлона-вола, не должно забывать ряд других русских странностей.

Я не говорю о мелькающих тенях, как "колонель рюс", но о тех, которые, причаленные разными превратностями судьбы, - приостанавливались надолго в Лондоне, вроде того чиновника военного интендантства, (301) который, запутавшись в делах и долгах, бросился в Неву, утонул.., и всплыл в Лондоне изгнанником, в шубе, и меховом картузе, которые не покидал, несмотря на сырую теплоту лондонской зимы. Вроде моего друга Ивана Ивановича Савича, которого англичане звали Севидлс, который весь, целиком, с своими антецедентами и будущностью, с какой-то мездрой вместе волос на голове, так и просится в мою галерею русских редкостей.

Лейб-гвардии Павловского полка офицер в отставке, он жил себе да жил в странах заморских и дожил до февральской революции - тут он испугался и стал на себя смотреть как на преступника - не то, чтоб его мучила совесть, но мучила мысль о жандармах, которые его встретят на границе, казематах, тройке, снеге... - .и решился отложить возвращение. Вдруг весть о том, что его брата взяли по делу Шевченки, - сделалось в самом деле что-то опасно, и он тотчас решился ехать. В это время я с ним познакомился в Ницце. Отправился Савич, купивши на дорогу крошечную скляночку яду, которую, переезжая границу, хотел как-то укрепить в дупле пустого зуба и раскусить в случае ареста.

По мере приближения к родине страх все возрастал и в Берлине дошел до удушающей боли, однако Савич переломил себя и сел в вагон. Станций на пять его стало - далее он не мог. Машина брала воду; он под совершенно другим предлогом вышел из вагона... Машина свистнула, поезд двинулся без Савнча - того-то ему и было надобно. Оставив чемодан свой на произвол судьбы, он с первым обратным поездом возвратился в Берлин, Оттуда телеграфировал о чемодане и пошел визировать свой пасс в Гамбург, "Вчера ехали в Россию, сегодня в Гамбург", заметил полицейский, вовсе не отказывая в визе. Перепуганный Савич сказал ему:

Письма - я получил письма", и, вероятно, у него был такой вид, что со стороны прусского чиновника просто упущение по службе, что он его не арестовал. Затем Савич, спасаясь, никем не преследуемый, как Людвиг-Филипп, приехал в Лондон. В Лондоне для него началась, как для тысячи и тысячи других, тяжелая жизнь; он годы честно и твердо боролся с нуждой. Но и ему судьба определила комический бортик ко всем трагическим событиям. Он решился давать уроки математики, черченью и даже французскому языку (для англичан). (382)

Посоветовавшись с тем и другим, он увидел, что без объявления или карточек не обойдется.

"Но вот беда: как взглянет на это русское правительство..." - думал я, думал, да и напечатал анонимные карточки.

Долго я не мог нарадоваться на это великое изобретение - мне в голову не приходила возможность визитной карточки без имени.

С своими анонимными карточка ми, с большой настойчивостью труда и страшной бережливостью (он живал дни целые картофелем и хлебом) он сдвинул-таки свою барку с мели, стал заниматься торговым комиссионерством, и дела его пошли успешно.

И это именно в то время, когда дела другого лейб-гвардии павловского офицера пошли отвратительно. Разбитый, обкраденный, обманутый, одураченный, шеф Павловского полка отошел в вечность. Пошли льготы, амнистии. Захотелось и Савичу воспользоваться царскими милостями, и вот он пашет к Бруннову письмо и спрашивает, подходит ли он под амнистию. Через месяц времени приглашают Савича в посольство. "Дело-то, - думал он, - не так просто - месяц думали".