Было преддождие - [2]

Упали первые капли. Вместе с другими он забился под навес троллейбусной остановки и глядел, как незадачливые пешеходы бегут сквозь набирающий силу дождь, шлепают по воде, спешат укрыться под деревьями, нырнуть в троллейбус или подъезд. Вот картина человеческой трусости, - подумал он и уже готов был сбежать из этого мира в себя, когда увидел ее.

Она не бежала от дождя - шла, подставляя улыбающееся лицо небесной влаге. Словно солнечный зайчик: невысокая девушка в белой с красными цветами юбке и нежно-кремовом пиджачке, шла так, будто с каждым шагом ветер подхватывал ее за талию, приподнимал, взмётывая края широкой юбки, а когда ее ножка вновь касалась асфальта, венчик брызг - маленькая корона поднимался вокруг изящной босой ступни, и покачивались в вытянутой в сторону руке коричневые босоножки.

Люди останавливались, глазели, а она словно и не замечала, уже не шла танцевала над тонким покрывалом воды на асфальте, ловила губами капли, и каким-то непостижимым сверхъестественным образом одежда на ней оставалась сухой, капли дождя как роса блестели на красных цветах юбки. Дождь словно не имел над ней власти, не смел прикоснуться, не мог обрушиться на нее сыростью и холодом, и только напитавшиеся влагой курчавые волосы задорно завивались мелкими тугими колечками.

Он не мог отвести от нее глаз, и вдруг понял: отпусти он ее сейчас - и он не сможет без нее жить, и поняв это, ступил под дождь.

Он потом не мог припомнить, что сказал ей, как обратился. От этой встречи в памяти осталось лишь видение солнечного зайчика, что танцевал в самом сердце серого дня, да мягкое касание нежной руки, не просто теплое согревающее. И еще взгляд ясных глаз цвета хвои, который вернул ему надежду. Ее звали Анна, но имена порой даются невпопад. Разве можно было называть ее иначе, чем Свет.

Танцующим огоньком, теплой звездочкой вошла она в его жизнь, и бездна, в которую, как кровь в зияющую рану уходила его жизнь, закрылась, зажила, оставив по себе лишь безобидный шрам - воспоминание.

Он не мог без нее. Всякий раз утром, прежде чем позволить очередному дню завладеть собой, он должен был взглянуть в эти глаза цвета хвои, матовые от не рассеявшегося сна, поцеловать нежную щечку и сказать: "Доброе утро, родная" - и утро становилось добрым. Она была чудом. Сперва он боялся и ждал, что, как все каждодневные чудеса, это чудо исчезнет в круговороте быта и станет обыденным явлением, как небо или дождь.

Hо она было чудом, которое не исчезает. Она и по квартире ходила так, будто кто-то на каждом шагу, подхватив за талию, приподнимал ее над полом. Она пела, когда мыла полы, и читала стихи, нарезая салат. Каким бы он не приходил к ней вечером: усталым, раздраженным, очерствевшим, равнодушным, серым - стоило ей лишь коснуться его рук и все уходило, уступив место умиротворенности и свету.

Она горела для него, горела радостно и горячо, ни мало не заботясь, останется ли ей самой что-нибудь. Она, видно, очень его любила.

Лишь когда наступало преддождие, и природа замирала, напрягалась, ожидая, она, крикнув на ходу: "Hе провожай!" - убегала в дождь. Возвращалась поздно вечером, чуть ли не ночью (пока он не добился от нее обещания не задерживаться так долго). Входила в дом, как росу с листа стряхивала с сухой одежды капельки дождя, а когда обнимала его, он чувствовал мягкое тепло ее рук и души: ни холод ранней весны, ни тоска осени не имели над ней власти. А потом, забравшись с ногами в кресло, она рассказывала ему про дождь. Рассказывала, как шептались деревья и тянулись к ней ветвями, словно хотели коснуться ее щеки, но так осторожно, неощутимо, чтобы только они одни знали об этом касании. Как ветер бросался вниз, припадал к самой земле, ёрничал: "Позвольте ножку, мадам!" - и крепко обхватив ей ступни, придерживая за талию, приподнимал над землей. А дождь все шел, и в шорохе его витали обрывки рифм, подслушанных у окна поэта, и образы из мастерской живописца, радость, грусть, холодность, ожидание счастья - самое тяжкое, но и самое живительное из ожиданий, боль и скорбь, любовь и равнодушие, нега, ненависть и онемение сердца - оно встречается не часто, у людей, которые измучались настолько, что им осталось либо перестать чувствовать, либо перестать жить. Все-все, что только можно подглядеть у человеческого окна, подслушать у человеческого сердца, стереть с человеческого лица, коснувшись его влажной ладонью - все смешалось в этом дожде с небесной влагой, проливалось на землю и уходило в нее.

Весной дожди были мучительные, мятущиеся. Преддождие стояло по несколько дней, как слезы в горле, ветер метался так, будто кто-то причинял ему непереносимую боль, рвал воздух, трепал листву, гнул деревья, под его ударами клубились тяжелые неповоротливые тучи. Вся природа стонала от тяжкого неизбывного напряжения, каким бывает полна мятежная неспокойная душа, и когда не оставалось больше сил терпеть, на землю проливался дождь, сильный, страстный, по-юношески бескомпромиссный и злой.

Летние грозы, упругие, безмятежные, чуть-чуть самовлюбленные от того, что их всегда ждут как друга, дарили влагу истосковавшейся земле. Осенние дожди шептали о былом, но не завистливо - с тихой грустью.