Было и будет. Дневник 1910 - 1914 - [73]

— Россия — ледяная пустыня, по которой ходит лихой человек.

Недавно в Петербурге, в центре города, нашли трех молодых девушек, безработных, отравившихся, чтобы не умереть с голода. И никто не обратил на это внимания. А ведь это страшнее Цусимы.

Нельзя говорить против смертной казни — можно только кричать от ужаса.

Разговор наедине с цензором:

— Это в Евангелии сказано…

— А вы думаете, что мы разрешили бы Евангелие?

Цензура — смертная казнь слова.

Единственное завоевание — то, что несколько запретных слов вошло в печать. Но и это отнято: было, как бы не было.

— А все-таки лучше, чем было?

— Нет, хуже. Извне как будто лучше, а внутри, наверное, хуже.

И всего ужаснее, что нельзя себе даже представить, как выйти из того положения, в которое сейчас попала Россия. Ни в кузов, ни из кузова.

— Разве можно быть слишком русским?

— Да, можно: почти все русские — слишком русские.

Русские ничего не делают — с ними все делается.

Соединить свободу с Богом — в этом спасение России. Но как это трудно понять!

IV

Русская литература сейчас так же больна, как вся Россия: или свобода без Бога, или Бог без свободы.

Мы почти преодолели, т. е. поняли Толстого; начинаем преодолевать Достоевского. Но о преодолении Пушкина и подумать страшно, а без этого нет путей к будущему.

Л. Толстой еще не забывается, но уже отдаляется. Горе не ему, а нам!

Русская литература в начале XX века не хуже, чем в начале XIX, но тогда дело шло к жатве, а теперь мы подбираем за жнецами колосья, как Руфь на поле Вооза.

— Есть ли у меня талант? Стоит ли мне писать?

— Если бы у вас был талант, вы бы об этом не спрашивали.

В жизни каждого человека есть все, что нужно для великого художника; но только великий художник умеет выбирать.

Стоит человеку подумать, что его будут читать, чтобы он оглупел.

Легче гранить камни, чем слова.

Театр почти никогда не бывает средним, а высшим или низшим родом искусства. Сейчас он — низший.

Сквозь книгу увидеть лицо человека — в этом вся задача критики.

Важно, что человек сделал, но еще важнее, чем он был.

Я боюсь коров: у них тупой и любопытный взгляд, по которому никак не решишь, боднет или не боднет. Такой же взгляд у иных критиков.

Похвала может промахнуться, но хула никогда. Нельзя сказать о человеке самого дурного, что не было бы отчасти верно: всякий человек во всем грешен.

Туземцам острова Борнео светляки на острых спицах служат свечками — судьба писателей.

Из надгробного слова:

«Он сам не горел, но зажигал фонари на темных улицах».

В наше время, а может быть, и всегда, частные письма живее книг. Книги — сухой хлеб, а письма — живые зерна, которые мы едим, растирая колосья руками.

Много читающих — мало читателей. Чтобы прочесть книгу как следует, надо написать ее снова вместе с автором.

Печатать хуже, чем писать; писать хуже, чем говорить; говорить хуже, чем молчать.