Былина о Микуле Буяновиче - [9]

— А может быть на тебя тоска напущена? — сказал Илья с испугом.

Но Дуня продолжала тем же нежным, хрупким и волнующим голосом:

— Вспомнила я в ту-пор тятеньку, как он в тот день утром обутки свои веревочками перевязывал, а сам шутил. Маминьку-покойницу вспомнила, как она однова, незадолго перед смертью жала пшеницу, песню пела, а сама плакала…

От слез у Дуни снова задрожала в глазах свечка и голова склонилась низко над работой, но она справилась с собою, быстро вытерла глаза, выпрямилась, и голос ее стал упругим.

— Наплакалась я, встала, голова у меня даже разболелась. Вышла из пшеницы, а мимо полосы Пашка, Егора Тереньтича сын, верхом едет. И с таким соромным словом на меня: «с кем в чужой пшенице валялась?»

И плечи Дуни затряслись, упала голова на облокоченную о стол руку.

Долго молчал Илья, растроганный и кое-что понявший, а потом на Дуню же и закричал:

— А пошто все терпишь? Сказала бы мне. Я бы морду ему расхлестал всю до крови!

Дуня встала, высморкалась в фартук, обозлилась.

— Твоя мать и без того болтает, будто я твоя сударка!

— Мать? Моя? — вскрикнул Илья. — Да я за это дело и родную мать не пожалею…

Он даже встал с места и сжал кулак.

— Экой ты, Илья Иванович, нерассудный! — укрощая его гнев строго сказала Дуня, — Ты думаешь, что дракой людей на путь наставишь? А супроть матери даже и грех кулаками-то махать…

— А што же она? Меня она могет ругать сколь угодно, а про тебя напраслину я не дозволю!

И этот запальчивый крик парня теплой лаской прикоснулся к сердцу Дуни. Она опять смягчилась и снова заговорила нежным, тихим голосом:

— Не надо ни с кем шуметь из-за меня, Илья Иванович. Только славу дурную сделаешь… Над нами же смеяться будут.

— И пускай смеются! Мне тоже все равно…

Илья сел на прежнее место и проворчал сердито:

— Может я тоже печаль в себе имею да только высказать не хочу.

— А ты выскажи, улыбнулась ему Дуня.

— Смеяться станешь…

— Не стану, — протянула Дуня, а сама уже смеялась.

Даже бабушка Устинья обрадовалась этому девичьему смеху.

— Вот и мать ее такая же была. То тучкой ходит, плачет, а то вдруг позабудет все и соловейкой заливается — поет. Бывало Петрован-от перебьет ее на пашне — дикошарый был, ревнивый, — синяков насадит, а вечером поедут с пашни, заставит песни петь. Смотришь, она уж позабыла, уж поет. Эдак же вот засмеется, што твой колокольчик. Люди едет с пашни, думают: эк Петрован-от дружно с хозяйкой живет! Вот тебе и пожили… Тридцать лет едва стукнуло — отлетела голубка сизая… — голос бабушки Устиньи заскрипел, — Как травинка высохла. От жизни этой.

Дуня слушала старуху и сердце ее снова наполнялась тою песенной, заманчивой печалью, которую она еще тогда на полосе впервые услыхала из простых и незабываемых песен матери:

«Как у Дунюшки — много Думушки. Я куда-то с горя сподеваюся?»

И, забыв, что недавно плакала, но ярко-ярко чувствуя тот жаркий день у золотой стены пшеницы и запыленную, загорелую от солнца мать, Дуня тихим голосом припоминала мотив той песни и те самые слова:

«Я пойду-то, уйду во темны леса. Во темных-то лесах — течет реченька…»

Затихла бабушка на печке. Теплая улыбка заиграла на лице Ильи.

— Ты в леса и я за тобой! Зачнем мы там с тобой жить, поживать да добра наживать.

— Заблудимся мы с тобой, Илья Иванович.

Но Илье надоел печальный разговор и он решил развеселить чем-нибудь Дуню.

— Помню — лет тому двенадцать с тятенькой-покойничком кедровать мы ездили в Кузнецкие леса. Вот я набоялся то! Медведей там! Прямо, как коровы ходят.

Дуня звонко рассмеялась, а бабушка Устинья вытянула с печи голову.

— Чего он там опять сморозил?

Илья повысил голос:

— Бабушка Устинья! Вот ты долго живешь на свете: в Муромских лесах не бывала? В каких Илья-то Муромец жил. Помнишь, сказку-то прошлый раз нам сказывала?

— Не мели ты, безголовый, — сердито отозвалась бабушка, — Сказка дак она и есть тебе сказка.

Дуня тоже обернулась к бабушке, как к источнику разгадок:

— А я, бабонька, все думаю про то, как богатырь стоял у распутья трех дорог. Куда бы не поехал он, везде ему злосчастье… Отчего оно так, бабонька?

Бабушка вздохнула и, продолжая прясть, ответила:

— Так ему стало быть на роду написано.

— Как же так, бабонька: человек еще не родился и ничего еще не согрешил, а его уже злосчастье ждет?

— Так видно Богу надобно, дитятко…

Илья грубо перебил старуху:

— Ври, давай, на Бога-то!

— Как это так, «ври»! — закричала на него старуха, — Разве можно так-то старым людям: «ври»?!

А Илья даже рассвирепел и с обидой в голосе закричал:

— Ну, дак што на Бога-то клепать? Как што худо: так и Бог наслал!

— Не кричи, паренька-то разбудишь! Неуч неотесанный.

Под окнами избы, затем в сенях, послышался скрип снега под незнакомыми шагами. Все насторожились. Бабушка склонившись с печки, прислушалась.

— Кто ето тамотка? — сердито спросила она.

Илья, недружелюбно покосился на открывавшуюся дверь, прошептал Дуне:

— Приезжий господин идет какой-то.

Дуня встала с места и с радостным испугом переспросила:

— К нам?.. Господин?

Все замолчали. Замерли, рассматривая вошедшего Приезжего, одетого в волчью доху, в ушанку-шапку и в мягкие, высокие, остяцкие сапоги.

Илья еще не видывал таких людей, а Дуня видела таких где-то на картинке. Такие же чужестранцы на лыжах шли охотиться за белыми медведями на край света.