Былина о Микуле Буяновиче - [11]

Малый ростом, но широкий в плечах, исклеванный оспою и плохо одетый, Петрован снял шапку и взял в горсть узенькую рыжеватую с проседью бородку. Оглядевши всех троих, он быстрым кивком головы поклонился гостю и голосом, в котором слышалась застенчивость и храбрость, громко по-солдатски сказал:

— Здравия желаю, ваше благородие, или ваше скородие, не посуди — не знаю твоего чина, отчества.

Проезжий постарался улыбнуться и ответил с той неловкостью, с которой хорошие господа обычно разговаривают с мужиками, не зная как лучше: на ты или на вы.

— Здравствуй, голубчик! А я к вам по делу.

Но бабушка Устинья перебила его. Ее запальчивость затмила ей рассудок.

— Видал ты али нет? Соседушка-то наша какую штуку с нами удрала?

— Бабушка! — взмолилась Дуня, — Перестань ты, погоди минутку!

Петрован сделал знак рукой, чтоб все помолчали и, потряхивая космами волос, в которых застряли колоски с соломой, повернул свое сухое, острое лицо в сторону избы, как бы отыскивая причину тяжелого семейного позора, и проговорил:

— Намекала мне сейчас соседка да только я не уверяюсь. — он проглотил слюну и сделал над собою усилие, — Вот и сейчас гляжу и што-ето в понятье не возьму…

Тут он смелее поднял бороду на гостя и понизил голос, будто подавился:

— Мы, вашескородие, хоть и бедного звания люди, а все таки… Ежели тебе, ваше благородие, кто про девку мою худо сказал, дак ты тому человеку в рыло плюнь! Мы сухари едим, а добрым людям в глаза прямо глядим.

— Я тебя не понимаю, братец! — сказал Проезжий, отступая.

— А мы очень даже понимаем! — потряс головою Петрован. — Мы понимаем, што к нашему брату эдакие господа зря в гости не приходят и денег задарма нам не сулят. — В голосе Петрована задрожали крепкие, соленые, мужицкие слезы. Он ткнул пальцем в сторону дочери, — Она у меня, скажу тебе, как голубица белая, ничем себя не замарала. А ты, знать, славу про нее дурную положить желаешь?

Дуня выступила на середину избы.

— Тятенька!..

Но Петрован лишь поднял руку — дескать: замолчи и продолжал сдавленным дрожащим от обиды голосом:

— У меня, ваше благородие, всего и радости што сын да дочь и я их никому не отдам в обиду!.. И никаких нам от тебя подарков не надобно. А она вон, соседушка-то, прямо мне зубами чакнула. Не будь, говорит, ты глуп, не продешеви! Слыхал ай не?

И Петрован уже сквозь исказившее его лицо слезы выкрикнул:

— Да я скорее в петлю лягу, нежели на эдакие дела соглашусь!

— Какая глупость! Да понимаешь ли ты, что я к тебе по делу, по охотничьему?.. Мне сказали, что ты можешь живым волка и лисицу поймать. Понимаешь?.. Я ученый… И никакой я не…. Он поперхнулся, потому что в это время бабушка Устинья, вынув деньги из-за пазухи, подошла к нему и тихим, сдавленным голосом сказала:

— На, батюшка, возьми свои деньги назад! Коли эдакое дело, не надо нам твоих денег… Спаси те Бог, не надо!

Петрован разъярено бросился на тещу:

— А ты на што брала их! Когда успела? Значит правду Спиридоновна-то говорила?!

Сжав кулаки он бросился к Проезжему.

— Возьми свои деньги поганые и уходи отсюда! Уходи, я говорю тебе!..

Проснувшийся Микулка закричал от испуга, и бабушка Устинья, схватив за руку Петрована, нараспев сказала ему с пренебрежением:

— Да не ори ты! Робенка-то перепугал… Я почем знаю, што у вас там вышло. Я от простой души взяла. Думала, што правду на обнову дитенку безвинному…

Проезжий понял, что никаким его словам, никто здесь больше не поверит и пятясь к выходу, лепетал беспомощно, но задушевно, потому что видел оскорбленное и чистое, невинное лицо простой, явно ни в чем неповинной девушки.

— Ну, ради Бога! Это же не правда!.. Это ложь! Ну, что это такое? Я не понимаю! — и вышел, запнувшись за порог и надевая шапку уже за дверьми.

Илья расхохотался ему вслед с нескрываемой радостью.

— За лисицей, за живой, приехал, а? — выкрикнул он, подбегая к Дуне. — Вот дак поохотился… Позверовал!

Парень залился веселым, громким смехом.

А Дуня, пятясь от него, трясла перед его лицом руками и сквозь слезы говорила:

— А тебе смешно, Илья Иванович? Тебе все смешно?.. Ну ничегошеньки ты не понимаешь!

Петрован, согнувшись, оперся рукой о стол и замер с опущенными к полу глазами. Бабушка полезла на печь и утешала плачущего внука:

— Не плачь, сыночек, не реви. Потом она повернулась к Петровану.

— Может человек-от и взаправду с добром пришел к тебе, а ты целый Содом поднял. А он, на грех-то, может из начальства… Ну и дикой же ты, Петрован!

Петрован, нахмурившись, стал снимать зипун.

— Дикой! — передразнил он. Потом угрюмо прибавил, — Небось тут станешь дикой…

Илья постоял еще немного, поглядел на Дуню и, увидев ее вздрагивающие плечи, нехотя шагнул к выходу.

— Што ж… И я могу уйтить… Прощайте!

Ему никто даже не ответил. Он вышел и сердито хлопнул дверью. А Петрован, тронутый тихими слезами дочери, неловко подошел к ней и неумело, крючковато обнял ее плечи.

— Ну, што ж ты плачешь? Ну, чего ты? Будя, будя!

У бабушки Устиньи только теперь застучали старые, расшатанные зубы. Руки хватались за глаза, а в глаза как будто кто песку бросил. Плачет, а слез нет. Пересилила себя и твердым голосом распорядилась: