Были деревья, вещие братья - [6]

— Висит… Так ведь он все время должен на шее быть, как-никак святой крест…

Лица судей лютеранского вероисповедания посуровели и замкнулись.

— Что ты, Сиймон Кайв, можешь сказать в свое оправдание? — спросил Эверт Аялик, хозяин Отсаского хутора.— Признаешься ли, что сорвал крест с шеи Мярта Йыкса?

— Ничего я не срывал. Этого креста я и в глаза не видел,— отрезал Сиймон.

Мюллерсон подумал немного и хмуро спросил:

— Мярт Йыкс, у тебя свидетели есть?

— Темно было… — пробормотал мужичонка, понурив голову.

— Видал ли кто, как Сиймон с твоей груди крест сорвал? — допытывался управляющий.

— Лошадь видала…

Судьи криво усмехнулись.

— А люди-то что ж, не видали? — спросил Мюллерсон.

— Выходит, не видали,— вздохнул алаяниский хозяин.

Теперь подал голос сидящий за зерцалом коннуский

Андрее, человек с острым подбородком и прямым носом, вышедший в прошлом году из батраков в хозяева.

— Ты почему в канун Нового года лошадь не остановил, когда мы с судьей тебя кликнули, хотели про взлом магазин рассказать?

— Неправда это! — вспыхнул тщедушный Мярт.— Вот те крест, вранье все это! Когда вы хотели мою лошадь остановить, ты, Андрее, сказал: «Вяжите ему руки, он с паленогорским Раудсеппом бежать задумал и других подбивал». Вот как дело было в тот день…

— Ах ты, суду перечить! — заорал Мюллерсон.— Пеэтер! Всыпь ему двадцать…

Вихмаский Пеэтер вскочил со скамьи, деловито прошел в судейскую и, как ястреб цыпленка, схватил Мярта.

Вслед за ним, довольно ухмыляясь, вышел Сиймон.

Губы Яака шевелились. Бормотал он «Отче наш» или вспоминал впопыхах слова заклинания, кто его знает.

И тут из приоткрытой двери судейской раздался голос Эверта Аялика, бесстрастный, как сама судьба:

— Кто там из Паленой Горы, заходи!

Парни вздрогнули.

— Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое,— пробормотал Хинд, стянул ушанку с головы и вошел внутрь.

Батрак поплелся за хозяином, на пороге он приостановился и быстро, уставясь в закопченный потолок судейской, пробормотал заклинание:

— Наше место свято и свято под нами!

После чего он отдал себя в распоряжение суда, смело, почти радостно взглянув на двуглавого орла, стоявшего на столе, за которым сидели судьи в своей парадной одежде с висящими на груди серебряными гербами.

Мюллерсон смерил парней холодным взглядом и сказал:

— Итак, Хинд Раудсепп, на твою лошадь свалилось дерево?

— Да,— кивнул Хинд.

— И как же это вашу лошадь угораздило? — поинтересовался лейгеский Биллем, сжимая в руке трубку.

— В прошлый четверг вечером.

— Яак Эли, ты признаешь себя виновным в том, что вовремя не отогнал лошадь, как хозяин велел?

— Нет, не признаю,— отрезал батрак.

Мюллерсон записал его слова на бумагу, отложил в сторону гусиное перо и лениво моргнул своими жабьими глазами.

— Говори правду, Яак Эли, не то всыплем тебе по первое число,— пригрозил он.

Батрак испуганно пустился в объяснения:

— Хозяин сказал, может, отгонишь Лаук, как бы дерево на нее не свалилось. Хребет-то у ней хрупкий, будто вербная веточка.

— Постой, — оборвал его Хинд.— Про хребет это ты потом сказал, когда уж лошадь околела.

— Ты еще вякнул, будто кто охнул,— принялся торопливо растолковывать Яак.— На меня еще эдак посмотрел. Да только это не я охнул.

— Кто же тогда охнул? — полюбопытствовал Эверт Аялик.

— Не знаю,— ответил батрак.

— Береженого и бог бережет,— быстро проговорил Аялик и потер, словно у него болели зубы, щеку, подстриженную с проседью бороду.

— Что же ты сказал там, под деревом? — спросил лейгеский Биллем, затянувшись доброй порцией дыма.

— Ежели бы…

— Что «ежели бы»? — просвистел управляющий.

— Ты еще вякнул, что «кабы»,—добавил Яак.

— Что вы несете! «Ежели бы» да «кабы» — говорите по-человечески! Не путайте у меня тут! — прикрикнул Мюллерсон.— Будете путать, назначим вам обоим соленых. Хинд Раудсепп, рассказывай толком, как ваша лошадь подохла?

— Налетел ветер, свалил дерево прямо на лошадь, хребет-то у нее жидкий, вот и переломился…

— Выходит, ветер и виноват, чего ж на суд его не позвали? — засмеялся управляющий, берясь за перо.

— Кабы дровни не зацепились, я бы лошадь отогнал,— неожиданно признался батрак.

— Что, их кто держал, что ли?

— Не знаю,— тихо ответил Хинд.

— Коли так, зовите на суд бога земли! — засмеялся коннуский Андрее.

Судьи и писарь испуганно взглянули на него: как смеет скалить зубы над такими вещами?

В судейской воцарилось какое-то гнетущее молчание. Эверт Аялик снова беспокойно потер подбородок.

— Суд предлагает вам поладить,— просипел наконец Мюллерсон.

Парни не двигались с места, стояли потупившись, каждый сам по себе.

— Долго ли еще ждать, ну давайте миритесь.

В душе Яака затеплилась искорка надежды, во всяком случае он пошевелил правой рукой, поднял ее, посмотрел на грязные обломанные ногти, будто впервые увидел, какие они запущенные и неопрятные, и взглянул исподлобья на хозяина.

Однако Хинд был по-прежнему непроницаем и хмур.

— Хинд Раудсепп тоже! Или у тебя рука отсохла? — съязвил Мюллерсон.

— Так ведь я же тогда без лошади останусь, буду точно пес без похлебки,— пробормотал Хинд уныло.

— Так и так ты останешься без лошади — и тяжба тебе поможет ровно мертвому припарки! Скажите громко, чтобы милостивый суд услыхал: мы поладили!