Были деревья, вещие братья - [26]

Оделяя землей своих помощников, сам Хинд со страхом и отвращением думал о предстоящей ему порке. Перед глазами все стояла запекшаяся кровью скамья. Не будет ли вернее дать деру?

А куда и надолго ли?

Все равно его вскорости поймают, этапом приведут обратно, а за побег достанется еще солонее, чем за все предыдущие разы, вместе взятые, к тому же он как-никак хозяин, не бросать же хутор. И хотя в иные — радостные, отчаянные — минуты уверял себя, что свободен, все же таковым он не был.

И никогда свободным не станет.

Черная дворняжка амбарщика забежала, виляя хвостом, на конюшню, понюхала раны привязанного к скамье паленогорского хозяина и прошлась языком по ребрам.

Солнце закатилось за винокуренный завод.

Сторож выбрал розги погибче.

Хинд отсылал батрака домой, чтобы одному встретить свой позор. Однако тот не поехал, завалился на бок на телеге и стал смотреть, как секут хозяина, хотя значительная доля — за никудышную вспашку — была его.

Хинд напряженно прислушивался.

Вот Пеэтер макает веник в бочку с рассолом. Вот подходит к нему. Два шага, один. Теперь посыплются обжигающие капли.

И он завопил во все горло.

Батрак в телеге ухмыльнулся.

— Чего кричишь раньше времени? — буркнул сторож.

Чего он кричал, может, боялся смириться?

«Они запорют тебя насмерть…» — вспомнились слова Мооритса.

Да, они могут все, на их стороне кулак и закон.

«Хочу узнать, выйдет из тебя хозяин или нет».

Снова подошла собака. Стала разглядывать, обнюхивать. А когда Пеэтер опустил розгу на повинную спину, испуганно отскочила в сторону.

И Хинд завопил как резаный, задергал руками-ногами, скамейка заходила ходуном. Так вроде было немного легче.

Получив сполна, он сполз с этой скамьи пыток и перебрался на задок телеги. Спина так и осталась заголена, точно напоказ. Яак тронул лошадь. Ничком с голой спиной было легче

всего, мягкий ветер обдувал пульсирующие раны. У ветра и Паабу были самые нежные руки на свете.

Только душу никто не приласкал, она была истерзана куда сильнее, чем тело.

Проезжая березняком по болоту, Хинд острее, чем когда-либо раньше, почувствовал, как деревья, вещие братья, притягивали его к себе, нашептывая, призывая зеленым весенним вечером: «Иди сюда, не забывай старых друзей! Помнишь, как бегал к нам пастушонком, прятался под нашей сенью от холодного дождя и ветра. Ну беги, лети к нам, головой вперед. Она у тебя из камня, из железа, не разобьется, ежели стукнешься об ствол. Возвращайся в лесную сень, ты, побитый и опозоренный!»

Зов был столь неотступен, что Хинду пришлось вцепиться обеими руками в стояк, чтобы не соскочить с телеги и не броситься в березняк. От страха, что он не устоит, что силы его оставят, Хинда прошиб пот.

«Они запорют тебя насмерть»,— отдавалось в голове. И березы прошелестели: «У тебя голова из камня, из железа, ты Хинд Железная Голова!1 Ты, как ружейная пуля, проскочишь сквозь любое дерево».

Впереди темнела спина батрака, сзади, привязанная к задку телеги, шагала Лалль, его друг, из которого слишком быстро получилась покорная рабочая скотина, невольница хутора и мызных полей. Хинд отвернулся. Мягкие губы Лалль на мгновенье прикоснулись к его окровавленной спине.

Солнце клонилось к западу. Над болотом поднимался легкий белый туман, мерин словно пробирался сквозь облака пара, на лицо и раны ложился холодный воздух, в ноздри бил запах осоки, терпкого багульника.

Они миновали лес, проехали наизволок к Алаянискому хутору. Ветхие лачуги, вытоптанный загон, сбитые ворота. В торце риги, обращенные к медному вечернему небу, стоят две старые березы, такие же, как лачуги, потрепанные и замученные кошмаром жизни, ветви полны ведьминых гнезд. Под забором, надежно защищенная от ветра, зеленела крапива. Паленогорские мужики въехали во двор. Там не было ни души.

— Нет никакой надежды, никакой…

Из риги им навстречу поспешила, вернее, выбежала рослая баба — алаяниская хозяйка, седеющие волосы разметались по спине.

Что-то случилось.

Она запричитала издалека:

— Как хорошо, что вы заехали! Как хорошо! До чего хорошо, что вы заехали. А то ведь и помочь некому! Как хорошо…

И громко завыла.

Мерин остановился. Лалль продолжала шагать, пока не уткнулась мордой в задок телеги.

— На помощь! Помогите! Как же хорошо, что вы заехали! Одной-то мне не справиться! Ох, повесился! — охнула хозяйка.— И когда он только успел, всего какая-то минуточка, я в камору пошла в голове у дочки поискать, а он возьми да и повесься. Уже не раз грозился наложить на себя руки, да я все думала, поговорит и перестанет, мне и в голову не приходило приглядывать за ним, а он ишь что удумал, взял поводок и удавился, ему и горюшка мало, что с нами-то станется… Как хорошо, что вы пришли! Подсобите его на одр положить. Он там, в гумне, одна-то я боюсь…

Батрак слез с телеги.

— Хинд, а ты чего ж не идешь? Ведь это все твой отец, иначе разве бы он, покойная головушка, погнался бы за новой верой! Из-за нее все напасти-то и начались, он вроде рехнулся… Я его не пускала, мол, не ходи, да только где уж там, разве он меня послушает, того гляди кулаком огреет…

Хинд по-прежнему лежал в телеге, согнувшись в три погибели.