Были деревья, вещие братья - [25]

Это были печальные мысли. Последняя искра надежды и та гасла.

По обе стороны ухабистой дороги плотной стеной стояли деревья, тянулись своими ветками к телеге — все березы да ивы.

И Хинд чувствовал, как эти хрупкие нежно-зеленые ветки манят его к себе.

«С каждым разом будешь кричать все меньше. Пока не привыкнешь, а потом и вовсе перестанешь,— вернулась к нему старая мысль, горькая и унизительная.— Чем человек старше, тем тише. Хоть до смерти бей, а все смолчишь».

И кто-то — в лесу ли, на болоте ли — повторил громким глухим голосом:

— Смолчишь… смолчишь…

В голове стоял звон. Это ощущение было ново, чуждо и утомительно.

«Кровью пропитанная скамья… Кровью пропитанная скамья, теплые края, — вертелись колесом мысли в голове.— Кровью пропитанная скамья…»

Перед алаянискими воротами подступила тошнота.

Мярт был во дворе, прилаживал к телеге оглобли. Худой и тщедушный, в драной шубе, он был жалок и убог.

Взглянув из-под руки на дорогу, он признал в кровавом свете вечерней зари Хинда и окликнул:

— Ну как, зажила ли спина-то?

— Ах, зажила ли! — криво усмехнулся Хинд.— Сегодня еще раз высекли, по живым-то ранам.

— Ах, так! — подивился Мярт.— Ах, опять по живому? В чем же ты еще провинился?

— Кубьяс пришел торкать, отца-покойника бесчестить.

— Ну что ты скажешь, и в земле от них покоя нету…

— Я схватил его за грудки и встряхнул разок,— повернулся Хинд в телеге.

— Неужто встряхнул? — недоверчиво спросил Мярт.

— Да вот встряхнул. Порку на два понедельника поделили.

Алаяниский хозяин вздохнул, по всему его тщедушному телу прошла дрожь, будто он вот-вот заплачет, и тихо пожаловался:

— В конце концов остается молча терпеть, все перетерпеть, все тычки и зуботычины, только бы терпением бог не оставил. Твоему отцу повезло, над ним никто больше не смеется и не глумится. Меня же бранят и шпыняют всяк кому не лень, хоть лебедой поле засевай, хоть бы одно зернышко в магазее дали, все только зубы скалят, мол, «господи, помилуй» даст. Ну что это за разговор! Ходил намедни к священнику: дескать, хочу обратно веру поменять, тогда мне дадут в магазее зерна в долг. Священник как разошелся, как принялся кричать, ты во спасение души веру поменял, как можно!

Хинд хлестнул вожжами мерина.

Не может быть, чтобы не было никакой надежды.

В таком случае и жизнь ни к чему. Тогда уж лучше вожжу на шею и наверх, на Паленую Гору, под весенние облака, к чистым стройным деревьям, выбрать березу повыше и повеситься. От жизни до смерти всего один шаг.

И тут в скрипе телеги с деревянными осями послышался хриплый голос отца из загробного мира:

— Куда ни кинь — все клин, не могу я тебе ничего присоветовать.

А ведь отцу было около пятидесяти, когда сыпной тиф прибрал его к себе, в молодости он ходил меж трех мыз с угольным мешком за спиной, был кузнецом. Работал в поле, повидал на свете немало. Почему же он не мог ничего присоветовать?

Кончится корм, кончится и лошадь, иссякнут его душевные силы. Все кончится.

Когда же пройдет это странное оцепенение, этот душевный столбняк, который охватил его, когда он отца, брата, а напоследок и мать на одр положил?

То был лед, что звенел у него в душе. Толстый лед холодной-прехолодной зимы. Весна не могла с ним справиться, даже лето не могло.

СМЕРТЬ МУЧЕНИКА

Незваная и непрошеная пришла Паабу посмотреть его спину. Велела Мооритсу зажечь лучину: на этот раз и батрак пришел поглядеть на раны хозяина.

— Сейчас бы травкой полечить,—опечалилась ключница.— Не то спина загноится.

— Да,— буркнул Хинд. Ему было неприятно, что его раны выставлены напоказ.

— Пойду посоветуюсь с отсаской хозяйкой да отвар приготовлю,— сказала Паабу.

— Не спеши, в понедельник меня снова высекут,— остановил ее Хинд.

— Снова? — подивился Мооритс.— Они ж тебя насмерть запорют.

Хозяин тяжело вздохнул и повторил слова Мярта:

— Все нужно молча стерпеть…

На лице батрака мелькнула недобрая усмешка.

— Мооритс, передай-ка лучину Яаку да помоги хозяину рубаху стянуть. Пойду принесу из сундука чистую одежу,— распорядилась ключница и исчезла в каморе.

Край обгорелой лучины отломился и упал на руку Хинда.

— Ты что, еще и спалить меня хочешь,— сказал хозяин.— Горячих я уже за тебя получил.

Яак ничего не ответил.

Мооритс с презрением посмотрел на батрака и смахнул уголек на пол.

Работа поджимала. С горем пополам поле было вспахано. И хотя лебеду Хинд не сеял, но семена все же были никудышные и картошка гнилая. Паабу и Элл вырезали гнилые места, насколько это было возможно, и засадили картошкой поле под амбаром.

Хозяин спросил у ключницы, не хочет ли она себе в надел несколько борозд. Паабу не знала, что на это ответить.

Тогда Хинд сказал:

— Ну что ж, будем общим наделом жить.

Этого разговора никто не слышал, тем не менее Элл, когда хозяин спросил у нее, не хочет ли она земли под картошку, ответила насмешливо:

— Мне бы с хозяином один надел удел.

Хинд покраснел и смущенно спросил:

— Ты что же, не хочешь свою картошку сажать?

— Известно, хочу,— продолжала смеяться Элл.— Чем же я зимой кормиться буду, не осиновой же корой, будто заяц.

— Дам тебе клочок рядом с батраком.

— Давай, раз ты такой жадный, не хочешь к себе под крылышко пустить, — согласилась работница.