Был у меня друг - [23]

Теоретически можно было, конечно, продолжить образование, но для этого два года придется ездить каждый день на автобусе в находящуюся в райцентре десятилетку. Сорок километров туда и столько же обратно, и это изо дня в день в течение двух лет. Ради чего? Чтобы потом вновь прийти в родной рыбколхоз, но уже со средним образованием?

Посоветовавшись с отцом, Егор решил от этой затеи отказаться. В техникум, а уж тем более в институт ему не поступить наверняка, а для каботажного моряка восемь классов и так избыточное образование.

Был еще вариант поступить в ПТУ, куда брали без экзаменов, и остаться в райцентре, но перспектива жизни в беспредельных и грязных общежитиях тихого по характеру и скромного по натуре Егора не прельщала. Дома ему было уютнее и спокойнее.

Итак, оставался рыбколхоз и его родной, облизываемый со всех сторон соленой гладью поселок, в котором ему предстоит провести всю свою жизнь.

Егор честно себе признавался: особой любви к морю он никогда не испытывал. Наверное, чтобы его любить по-настоящему, думал он, надо родиться где-нибудь в холодной Воркуте, чтобы длинной полярной зимой каждый день засыпать с мечтами о теплом морском прибое. Егор воспринимал море как что-то само собой разумеющееся, как ежедневный атрибут его однообразных будней. По-настоящему он любил совсем другую стихию – небо.

Лет с десяти, как только ему было позволено самостоятельно гулять за пределами своего двора, маленький Егор стал уходить в степь и там, лежа на какой-нибудь выцветшей под солнцепеком сопке, часами завороженно смотрел в бездонную голубую даль.

Что-то необъяснимое происходило в его душе в такие минуты. Мальчику казалось, что его маленькое тело переставало существовать как часть материального мира, оно просто растворялось в воздухе, а его дыхание начинало плавно сливаться с прозрачной высотой бескрайнего небесного горизонта. Оставив на земле все свои мысли, Егор медленно, словно надутый гелием воздушный шар, замирая от восторга, поднимался вверх. Там, в облаках, ему не было страшно, совсем наоборот, его завороженная невесомостью душа испытывала совершенно неземной восторг и счастье. Пожалуй, это были единственные мгновения, когда Егор чувствовал неутомимый пульс Жизни.

Возвращаясь с Небес на Землю, он мучительно осознавал, что настоящая Жизнь приостанавливается до следующего свободного полета.

Исполняя свои обычные земные дела, Егор с нетерпением ждал того часа, когда он совершенно никем не контролируемый, упиваясь своей абсолютной независимостью от обыденного мира, вновь сможет взлететь над миром, пронизывая всем своим существом бесконечность. Там он видел совершенно необъяснимые человеческим языком вещи. Абсолютная свобода от своего маленького тела и рутинной земной суеты открывала новые, абсолютно непостижимые человеческому уму бесконечные просторы, которые нуждались в нем, любили его и ждали.

Егор совершенно точно знал, что небо в нем нуждается, потому что он – часть этого прозрачного и очень живого пространства. Он ощущал себя невидимой точкой, пронизанной со всех сторон светлой Силой, неким необходимым звеном в бесконечной вселенской цепи удивительной Жизни. Находиться в небесах было сладко и чудесно, но Егор точно знал – он обязан возвращаться обратно. До поры до времени он не задавался вопросом – почему? Просто знал, что в обычном земном мире у него есть очень важные задания, не решив которые, он не сможет узнать чего-то важного и необходимого только ему.

Никто из окружавших Егора людей даже не подозревал, какие глубины скрыты в этом совершенно обычном с виду угловатом мальчишке. Он никому не рассказывал о своих необычных полетах, даже отцу, понимая, что объяснить переживаемые им состояния никогда не сможет. Он просто знал и летал, интуитивно осознавая необходимость этого неземного движения….

Окончив поселковую восьмилетку и сдав выпускные экзамены, Егор объявил отцу о своем решении остаться дома.

– Ну и правильно, – одобрил его решение отец, – нечего тебе, Егорушка, и дергаться. На хлеб с маслом в море ты всегда заработаешь, а больше тебе и не надо. Опять же дом тут твой. Да и…, – в этом месте отец всегда делал паузу и смущенно гладил Егора по голове своей заскорузлой, растрескавшейся от морских ветров и соли рукой, – не хочу я, чтобы ты куда-то уезжал. Двое нас с тобой на свете. Ты, да я, да мамкина могила еще….

Егор жалел своего отца, понимал его безысходное одиночество и вечную печаль по рано ушедшей в другой мир любимой женщине. «Вот бы научить его летать! – думал в такие минуты Егор. – Я бы тогда показал ему другой, неземной мир, где нет тоски и страдания, где все подчинено разумному и спокойному движению в безгранично-прозрачные глубины. Какое облегчение он бы испытал, познав совершенно иное бытие…».

Но с неизбывной тоской в сердце Егор осознавал невозможность проникновения своего измотанного тяжелой работой отца в иные, скрытые от простых людских глаз миры. Слишком несопоставимыми были форматы существования.

Отцу не хватало легкости и воздуха, воздуха ему не хватало. Вся его жизнь заключалась в физическом труде и тоске, которая до краев заполнила его большое и доброе сердце, и другой участи для себя он не представлял. Прижизненного выхода из этого замкнутого круга не существовало.