Был смирный день - [6]

— А все вместе. Будешь тут чертом. Стал смотреть, так два кирпича и вывалились из устья-то.

— Ты в печах понимаешь, что ли? Не слыхивал раньше.

— Да раньче нет. А видел в Венгрии — наш смоленский печник клал, генеральскую выложил.

— Дак то видел, а то руками трогать.

— Он всем показывал, все смотрели..

— Ну-ко, я гляну, что там в ней? — полез в печь Евсей и высказал мнение, что теперь надо смотреть с поду и трубу на крыше проверить. А пока предложил — со свиданьицем, по единой.

От стакана они подходили к печи и делали заключения.

Борис, тот был плотник в хозяйстве и смекал по части строительства. Он сказал, что не хватает нескольких кирпичей и надо сбегать к Тимофею, у того до войны был красный кирпич.

Решили капитальный ремонт отложить до завтра, зажгли лучину проверить, работает ли подтопок. В подтопке можно и сварить что, годится он и для маленького сугреву.

Спрося хозяйку, скрутили козьи ножки.

— Лучше нашего табаку нет. Я всегда свой сажаю, — соря крупчатой струйкой на бумагу, объявил Евсей для почину беседы, — верно, Борюха?

Борюха был мужик не глупой, возразил:

— Болгары хороший табак ро́стют. Они еще у турков переняли.

Евсей не сдавался:

— Что ни говори, лучше нашей махры нет. Все просют даже, дайте русской махры покурить.

Налили. Похрустели яблочком. Тогда вступил Донат, он тоже был не лыком шит, умел разговор наладить:

— Да не только махру, водку нашу все любют. А фрицы ее шнапсом прозвали.

— Не прозвали, это в переводе на ихний язык, — пояснил Евсей.

Борис вздохнул:

— Раздери их горой, всю жизнь теперя в глазах будут торчать. Помню, «языка» привели, а он как на колени встал, вынул ладанку с груди и начал нам что-то калякать.

— Не ладанка то была, — вновь встрял Евсей, — талисман какой-то или образок по-нашему, на нем мамаша евонная али невеста.

— Не убивайте, мол, у меня мать есть, мутер по-ихнему, — закончил Борис, раздраженно треснув себя по коленке.

Фетина вдыхала табачный дым, лицо оборачивала к говорящему.

— Тебе, Донат Иваныч, наверно, трактор дадут как танкисту. Под зябь пахать надо, а весной много перепахивать придется, — поинтересовался Степан.

— Дадут-то дадут. Сам, говорят, езжай в МТС, почини какой поприглядней. Механиков нет там, и запчасти разошлись давно.

— Тимошку-то Надюшкиного тоже в танке контузило, — сокрушался Борис, — самое нехорошее, конечно, слепота. Но врачи, чу, сказали, может, увидит еще. Отойдет маненько, только чтоб жизнь спокойная была, не нервенная.

Поделили остатки, допили. Загасили цигарки. Варе сказали, что придут завтра печь ладить. Расходясь, посмеивались, «печниками» друг дружку обзывали.

После их ухода Варя долго сидела, как на полустанке. Со стола не убирала. Помнила ли она образ мужа или забыла, какой он? Догадливые соседки тогда еще сняли со стены и унесли с глаз долой его увеличенную, в большой рамке, фотографию, надеялись — уйдет образ из памяти — выздоровеет она, опомнится. В избе было надымлено от печи и самосада.

С тех пор привадились мужички. Частенько собирались к Варе-Фетинке. Но всякий раз сторожко, «свято место» в тайне держали. А повод махнуть из дому долго ль придумать.

Как-то принес Степан ведро картошки, с порога наказал затоплять подтопок, намыть чугунок, варить в мундире. Варя вышла на заулок, намыла картошки. Евсей с Донатом уже были в избе. Затопили подтопок. Повеселело — от огня, от мужиков. Опять заклубилась ушедшая за ночь махра.

Пришел Борис и привел Тимофея.

— Причастимся, что ли?

Варя с беспокойством приглядывалась к Тимофею. Мужики спросили ее:

— Не узнала, что ли, Тимофея-то? Мужик Надюшки Ивонтьевой.

А Борис, нарочно пристально пялясь, будто и он не больно узнает, сказал:

— Хоть я с ним в один класс бегал, и то не признаю. Вроде дед Семен-сторож, который, помню, нас на парниках пугал ружьем, — и, чтоб дружок не обиделся, Борис толкнул его в бок. — Бритва-то есть али направить не можешь?

— Вот что, Борис, ты помоложе и о двух ногах, — захлопотал Степан. — Сбегай, принеси бритву, мы его сейчас поскоблим и космы срежем.

Фронтовики оживились. Тимофей сидел среди них уютно, доверчиво, покуривая. Варя смотрела на незрячего фронтовика вопрошающе, как будто силилась в нем узнать кого-то близкого ей, мол, откликнись, назовись.

— Ножницы есть, Варвара?

Были когда-то, но где теперь? Опрашивающим взглядом обводила она предметы в избе. Мужики следили за ее глазами. Евсей даже замахал на дружков, мол, отцепитесь, пожалейте бабу. Но она вдруг поднялась и вышла.

Варя — жена их лучшего друга Макара — была до войны хорошей портнихой и первой модницей в деревне.

Ждали, глядели на дверь. Она появилась, держа в руках несколько пар ножниц, от раскройных, которыми режут сукно в несколько слоев, до обычных тоненьких. И положила на стол.

Донат отобрал средние, дал Евсею:

— Этими стриги.

Варя сама догадалась, положила Тимофею на плечи полотенце. И Евсей, щелкая ножницами, похаживал вокруг, прицеливаясь. Наконец решившись, стал быстро кромсать и сорить, далеко отбрасывая волосы.

— Вот и я. — На пороге стоял Борис, подталкивая вперед Федора Тихоныча, деревенского умельца-парикмахера. — Бегу, а он, как по заказу, навстречу скачет. Говорю, заворачивай оглобли, есть работенка.