Был смирный день - [18]

Еще не обращая внимания на злосчастный туман, Спиря лениво щелкнул кнутом. Тишина и безлюдье вдруг дошли до Спиридонова сознанья. Он огляделся. Коровы понуро стояли у закрытых ворот, так же как Спиря, недоумевая, куда пропали хозяйки. Баран Яшка тоскливо прокричал и умчался куда-то по пустой улице. Кузырячая, но сильно молочная Краснушка подступилась к Спиридону; ревела, кося налитым глазом. Козы колотили рогами в калитки. Нехорошие, страшные мысли закружились в рыжей голове пастуха.

— Яшка, Яшенька, — жалобно позвал Спиридон, но баран не отзывался. Жуткими казались пустые окна. Кое-где неслышными тенями шарахались кошки, пугая Спиридона отблесками глаз. Коровы, козы блуждали по деревне как привидения, то и дело натыкаясь на пастуха. Дрожащими руками прямо в траву отдоил он Краснушку, зная, что она бесится из-за тугого вымени. И хотя корова всего молока не выдала, но ей полегчало. Вдруг громоподобный топот раздался за спиной пастуха, он прикрыл глаза, а рыжие волосы его встали наподобие сияния. Таня с Феней бежали к пастуху. Их сосредоточенно подгонял баран Яшка. Спиря обрадовался компании Тани с Феней и верного Яшки. Страх отпустил. А тут и Роман-парторг подоспел проверить, все ли выбыли. Глухонемые указали ему на Фетину, по-прежнему сидящую на крыше. Ласково и быстро уговорил ее. Роман спуститься. Вместе погнали стадо на малый выгон.

…А на просторе под беззвездным небом расположился народ домовито, как в избах. Подростки со старухами покрепче побежали к нижнему броду, через который скотина домой возвращается. При свете костерков выдоили коров и коз. Детишек напоили молоком, накормили, спать устроили под навесом: ведь неведомо, сколько пробыть за рекой придется. Жгли костры, готовили горячее и вкусное тем, кто сейчас там, рядом с огненным болотом. Послышалось конское ржание, колесный скрип. В пространстве, освещенном кострами, показался Роман. Он шел вровень с размашистой конской поступью, держа в руках вожжи. Лицо его было черным с блеском от копоти и пота. На телеге впереди сидели Фетина и глухонемые Таня с Феней, обнимавшие самовар. Романа обступили. Он сказал что-то. Тотчас стали грузить на подводу провизию. Любка подходить стеснялась, стояла поодаль. Было ей стыдно находиться в стороне как чужой. Но еще стыднее лезть куда-то, вмешиваться, боялась услышать: «А ты, девушка, отдохни, сами разберемся». «Вроде дачницы среди своих», — больно подумалось ей.

Любка потянула Фетину туда, где устроились они с теткой. От еды она отказалась, пригревшись, уснула тихо. Люди вставали, переходили от костра к костру, то становясь черными, то освещаясь красным пламенем. Любка смотрела на односельчан внимательно, чуть удивленно. Впервые они были перед ней все вместе, скопом. Живя в городе, она сначала часто, потом уже редко вспоминала их, встречала же еще реже. Облик деревенских лежал в ее памяти годами без употребления и потому тускнел и стирался. А если и всплывал, то отчего-то сострадательно, слезливо. Почему так получилось? Сейчас это необычное становище показалось ей вольным табором, диковинным кочевьем, знакомым по книжкам. Казалось, вот-вот зазвучат песни, печальные, мудрые и долгие, как дороги. Не пели. Лишь слышались у костров рассказы тягучие, тревожные, таинственные, как все, что говорится у огня. Разговор касался в основном горящего болота. Ругали на чем свет стоит. Потом помянули болото и добрым словом.

Вокруг болота было много ягод, черники, земляники, брусники, а на самом болоте много клюквы: если бы не эти дары, в войну пришлось бы еще тяжелей. Кто-то помоложе спросил: почему его называют Фетинино болото?

Ответить было непросто; И не сразу в двух словах.

Взялась тетка Ольюшка.

— С Фетиной, вернее с Варей, мы одногодки, почитай… Да вот хоть троицын день взять. Я часто его вспоминаю. Тот троицын день. Семик. Мы раньше березку обряжали, венки плели. Накануне пойдем, бывало, мы, девушки, гурьбой березку выбирать, чтоб попышнее была, поладнее которая. Искали мы ее, искали, полдня, чай, проходило, и к той и к этой подойдем, все что-то не по сердцу, далеко уж от деревни отошли. Знать, леший водил. Уморились, присели венки на поляночке плесть, а ягод кругом, а цветов видимо-невидимо… Размечтались мы, как венки-то примеряли, и задремали на моховых перинах. Разбудил нас треск корней. Парень стоит. «Вот вам, девицы, подарок. Принимайте, не стесняйтесь, лучшей во всем лесу не найдете. Хотел своим девкам принести, да около вас нашел, вам пусть и достанется. А зовут меня Макаром. Приду в праздник к вам». И как обхватил Варюшу за пояс. Задрожала она, вижу, побледнела, уж не судьба ли? Мы все так подумали. Домой шла, — ног не чуяла. А березку велела обряжать у себя под окном и воду меняла часто, чтоб подоле не увяла. На семике всех поборол Макар. И на нее все поглядывал. Мол, для тебя стараюсь. А потом встречала она его за околицей. Наденет, помню, розовую шаль с золотыми кистями и пойдет ждать милого. Веселый парень был и ласковый. Ну, думали, все, такой осчастливит навек. А оно вон как обернулось…

А я уже на другую зиму после нее вышла замуж-то… Помню и свадьбу ее. Уж возил он ее по деревне-то, катал-катал, а на ней шуба белая, а шаль с бахромой вся в розах алыих. Тройка лошадей в возок запряжена, и она вся в цветах. А мы им наперерез, лент много разных связали и растянули поперек дороги. Мол, выкуп плати. А он из саней все пряники, все угощенья раскидывает, и все целует ее, целует. Вся деревня у них на свадьбе-то была. Прямо под окнами столы-то были… Я все думаю, может, и моя есть тут вина, что она такая сделалась. Я ведь в войну почту носила. Как война-то началась, так Макара сразу забрали. Осталась она одна. Ходила работать в швейную артель. Ведь не одну деревню я обносила. Ей извещение, а я к ней, как ни зайду, нет ее да нет, и там работы хватало. Воткнула в замок, отошла, потом опять взяла, пропадет, думаю, потом кинулась к соседям, думаю, придет она и возьмет письмо. Дома были одне детишки. Передайте, говорю, Варе, не потеряйте. И все. Ведь, думаете, легко вручить человеку похоронную? И за фельдшером приходилось бегать, и оттирать… Ты отдавала ей похоронку, Марья?