Bye-bye, baby!.. - [2]

Все дело во взгляде, говорит Шамарина, у двадцатилетних взгляд двадцатилетних. Наивный, дерзкий, горящий, мерцающий, жадный, ищущий приключений, ищущий, чего бы пожрать, ищущий любви, ищущий одиночества (и любовь, и одиночество – благо, когда тебе двадцать), «а не курнуть ли нам травы» – легко читается в этом взгляде, «а не угнать ли нам тачку?», «а не пошли бы вы на хрен, мэм?».

Взгляд двадцатилетних нельзя сымитировать, говорит Шамарина. Даже когда тебе двадцать пять.

Мне – сорок.

И Влад больше не любит меня.

Ты должна была быть к этому готова, говорит Шамарина. Каждый, кто рискнул завести себе любовника на тринадцать лет моложе, должен быть готов к этому.

Я оказалась не готова.

Не то чтобы я совсем уж исключала такую возможность, нет. Тем более что я все еще выгляжу на тридцать, а Влад на свои проклятые двадцать семь, так что разница сократилась до трех лет, которые мы знаем друг друга. Я бросила курить – на второй день после знакомства с Владом, на четвертый – записалась в фитнес-клуб, еще через две недели купила абонемент в плавательный бассейн. Я встретила свою любовь во всеоружии, холодном, огнестрельном, тактическом, стратегическом, в гонке вооружений равных мне нет.

Он не мог устоять. И он не устоял.

Провинциальный мальчик с неправильным прикусом и роскошным телом жиголо, брюнетистый подлец, мужчины такого типа не обещают женщинам ничего, кроме страданий, говорит Шамарина. Я влюбилась в него сразу, я готова была страдать.

А он… Он и не пытался выглядеть влюбленным. Он просто переспал со мной – на второй день после знакомства. На четвертый – перенес ко мне свои вещи, умещающиеся в небольшой спортивной сумке (я даже не пыталась узнать, где он жил до этого). Еще через две недели он сменил спортивную сумку на спортивный автомобиль, и я сделала его заместителем главного редактора.

Нужно отдать должное Владу: сам он не требовал ничего. Ни спортивного автомобиля, ни должности. И не стал впадать в лицемерное негодование, когда получил их, – уже за одно это я была ему благодарна. Он не был глупым. Недостаточно умным, чтобы сделать карьеру самому, без чьей-либо поддержки, – да. Но не глупым. Он был естественным, его естественность – вот что сражало наповал, вот что было его стратегическими оружием. Он был заботлив, но без навязчивости, нежен, но без приторности, он обладал редким для мужчины качеством: быть рядом именно тогда, когда ты нужен, не раньше и не позже, а в тот самый момент. И потом… он оказался фантастическим любовником. Что-то подобное я предположила сразу, как только увидела его. Впрочем, «увидела» – не совсем точное слово. Я влюбилась в звук его голоса, еще не видя. Все, что он спросил у секретарши, – примет ли его директор агентства. Дверь в кабинет была приоткрыта, – в этот момент все и началось. В лицо мне подул морской бриз, и горячий ветер пустыни, и холодный ветер предгорий, и множество других ветров с нежными именами, их никогда не запоминаешь, но всегда хочешь ощутить их дыхание.

Снова и снова.

Тогда-то я и почувствовала себя живой. Восхитительно живой, с песком, набившимся в туфли, с солью, набившейся в кожу, со свежесодранным коленом, с царапиной на запястье, с леденцом во рту, с музыкальной шкатулкой в сердце. Все, о чем я мечтала в детстве, сосредотачивалось на этой музыкальной шкатулке, и вот теперь, спустя столько лет, я ее получила.

Если бы не секретарша, я переспала бы с ним сразу, я занялась бы с ним любовью прямо в кабинете, на столе, на полу, – если бы не секретарша…

Секретаршу я уволила на следующий же день.

Я распустила бы и все агентство, и журнал в придачу – чтобы не искушать судьбу, – я гильотинировала бы всех красоток, чтобы устранить малейшее препятствие на пути к Владу, но крайних мер не потребовалось. Моделью он не стал. И не потому, что не хотел стать. Первое же портфолио, которое мы состряпали для Влада с Женькой, нашим ведущим фотографом, получилось провальным. Любивший себя в искусстве Женька расстроился настолько, что запил горькую и на три дня вылетел из графика. Я застала его в ирландском пабе с бутылкой русской водки, Женька почти рыдал и клялся, что дело не в нем, и не в объективах, и не в фильтрах, и не в свете, с этим все в порядке, с этим все tres bien, – все дело в мясе. «Мясом» Женька называл модели, которых приходилось снимать, все эти смутные объекты желания с ключицами и щиколотками, не существующими в природе, с губами богинь, с глазами фарфоровых кошек; все дело в мясе, сказал мне Женька.

Все дело в мясе, а мясо – с гнильцой. Тут и Жиль Бенсимон почувствовал бы себя профнепригодным (модный фотограф Жиль Бенсимон был fashion-идолом Женьки), на снимках Влад не выглядел уродом, его роскошное тело было при нем, но черт возьми! – смотрелось оно совершенно непристойно. Это не была непристойность порнографии, это была… это была непристойность смерти. Непонятно, откуда шло это ощущение, но от него невозможно было избавиться, как будто по тебе ползали не самые приятные насекомые, как будто тебе в ноздри забивалась земля, как будто из веку тебя пробивались корешки, бледные, немощные, как будто во рту у тебя стоял привкус болотной воды.