Бувар и Пекюше - [88]

Страсти разгорелись, когда Пекюше заявил, что, по его мнению, уж лучше буддизм.

Священник расхохотался:

— Буддизм! Ого!

Госпожа де Ноар всплеснула руками:

— Буддизм!

— Буддизм? То есть как буддизм? — повторял граф.

— А вы с ним знакомы? — спросил Пекюше аббата Жефруа, но тот замялся.

— Так знайте же, что буддизм глубже и раньше христианства постиг тщету всего земного. Обряды его величественны, последователи его многочисленнее, чем все христиане вместе взятые, а что касается воплощений, то у Вишну их не одно, а целых девять!

— Всё это враки путешественников, — возмутилась г‑жа де Ноар.

— Поддержанные франкмасонами, — поддакнул кюре.

Тут все заговорили сразу:

— Ну что ж, продолжайте в том же духе!

— Прекрасно!

— А по-моему, так просто нелепо!

— Быть того не может.

Пекюше довели до того, что он от отчаяния заявил, что перейдёт в буддизм.

— Вы оскорбляете христианок, — сказал барон.

Госпожа де Ноар без сил опустилась в кресло. Графиня и Иоланда молчали. Граф таращил глаза. Гюрель дожидался распоряжений. Аббат, чтобы успокоиться, стал читать молитвенник.

Вид его подействовал на де Фавержа умиротворяюще, и он сказал, глядя на двух чудаков:

— Прежде чем хулить Евангелие, особенно когда собственная жизнь небезупречна, надо самим исправиться…

— Исправиться?

— Небезупречна?

— Довольно, господа! Вы должны меня понять!

Граф обратился к Фуро:

— Сорель всё знает, ступайте к нему.

Бувар и Пекюше удалились, не простившись.

Дойдя до конца аллеи, все трое дали волю своему негодованию.

— Со мной обращаются как с лакеем, — ворчал Фуро.

Друзья сочувствовали ему, и он, несмотря на воспоминание о геморроидальных шишках, почувствовал к ним нечто вроде расположения.

В поле производились дорожные работы. Человек, руководивший рабочими, подошёл к ним: то был Горжю. Разговорились. Он наблюдал за мощением дороги, прокладка которой была одобрена в 1848 году; своей должностью он был обязан де Маюро, инженеру по образованию.

— Тому самому, который женится на мадмуазель де Фаверж! Вы, вероятно, там и были?

— В последний раз, — резко ответил Пекюше.

Горжю прикинулся простачком.

— Поссорились? Да что вы? Неужто?

Если бы они видели выражение его лица, когда пошли дальше, то поняли бы, что он догадывается о причине.

Немного погодя они остановились перед изгородью, за которой виднелись собачьи конуры и домик, крытый красной черепицей.

На пороге стояла Викторина. Поднялся лай. Из домика вышла жена сторожа.

Догадываясь, зачем пришёл мэр, она кликнула Виктора.

Всё было заранее подготовлено, пожитки детей увязаны в два узла, заколотых булавками.

— Счастливого пути! — сказала она. — Какое счастье избавиться от этой дряни!

А разве они виноваты, что родились от каторжника? Вид у них был самый смирный, и они даже не спрашивали, куда их ведут.

Бувар и Пекюше наблюдали за ними.

Викторина на ходу напевала песенку, слов которой нельзя было разобрать; на руке у неё висел узелок с вещами; она была похожа на модистку, несущую готовый заказ. Порою она оборачивалась, и Пекюше, видя её белокурые завитки и милую фигурку, сожалел о том, что у него нет такой дочки. Если бы вырастить её в других условиях, она со временем стала бы очаровательной. Какое счастье следить за тем, как она растет, изо дня в день слышать её щебетанье, целовать её, когда вздумается! Чувство умиления, идущее из сердца, увлажнило его взор и стеснило грудь.

Виктор по-солдатски закинул себе узелок на спину. Он посвистывал, бросал камушки в ворон, скакавших по бороздам, отбегал в сторону, чтобы срезать себе тросточку. Фуро подозвал его, а Бувар взял его за руку — ему приятно было чувствовать в своей руке крупные, крепкие мальчишеские пальцы. Бедному проказнику хотелось только одного — свободно развиваться, как развивается цветок на вольном воздухе. А в четырёх стенах, от уроков, наказаний и прочих глупостей, он просто зачахнет. Бувара охватили возмущение, жалость, негодование на судьбу — один из тех припадков ярости, когда хочется ниспровергнуть весь государственный строй.

— Скачи, резвись, — сказал он. — Наслаждайся последним днём свободы.

Мальчишка побежал.

Брату и сестре предстояло переночевать на постоялом дворе, а на рассвете фалезский дилижанс возьмёт Виктора, чтобы доставить его в Бобурский исправительный приют. За Викториной придёт монахиня из сиротского приюта в Гран-Кане.

Сказав об этом, Фуро погрузился в свои мысли. Но Бувар спросил, во что может обходиться содержание двух таких малышей.

— Ну… пожалуй, франков в триста. А граф дал мне на первое время двадцать пять. Вот скряга!

Фуро никак не мог успокоиться, что в замке столь неуважительно относятся к званию мэра; он молча ускорил шаг.

Бувар прошептал:

— Мне их жаль. Я охотно взял бы их на своё попечение.

— Я тоже, — сказал Пекюше.

Обоим пришла в голову одна и та же мысль.

— Вероятно, тут встретятся какие-нибудь препятствия?

— Никаких, — ответил Фуро.

К тому же он в качестве мэра имеет право доверить сирот, кому найдёт нужным. После долгого колебания он сказал:

— Что ж, берите их! Назло графу!

Бувар и Пекюше повели детей к себе.

Дома они застали Марселя на коленях перед мадонной; тот горячо молился. Он запрокинул голову, полузакрыл глаза, оттопырил заячью губу — он был похож на факира в экстазе.