Бутылка. Книга для тех, кто любит выпить - [9]

Утром я написала папе письмо о том, как мне стыдно, что я напилась. Не знаю, прочитал ли он его, но мне ничего не сказал.

К кирпичам «свобода» и «страх» добавилась неровная глыба «стыд».

Фильмы, которые мы тогда смотрели, пропагандировали равенство веселья, алкоголя и любви: все «Американские пироги», «Не грози централу…» и прочие «Детки».

С самого начала алкогольной карьеры мне нравилось чувство опьянения. Мне нравилось так, что хотелось еще и еще. Во-первых, я чувствовала себя крутой. Почему? Потому что мне так говорили. Ого, крутая, смотри, сколько пьет. И еще особенный кайф для меня был в том, чтобы балансировать между образом отличницы и плохой девчонки. Помню, как на той вечеринке я хотела выпить воды, но мне попалась водка, которую я запила джином, только потом – водой. Стаканы беспорядочно стояли на столе, в пьяном угаре было трудно угадать их содержимое. Эта история казалась веселой, и мы потом ее весь год пересказывали друг другу.

Когда знакомишься с человеком, в какой-то мере оцениваешь его по шкале «насколько весело с ним пить». Вот недавно я подружилась с писательницей. Молодая и интересная, да еще и любит то же, что и я. В том числе алкоголь. И что же? Да, она еще не каталась в забытьи по асфальту, но и подруга она все-таки новая. Зато другие признаки нашей секты налицо: чувство стыда за прошлый вечер, когда она немного перебрала, и бесконечные извинения.

Чувство стыда. Ничто не сравнится с этим тяжелым железным блином, который придавливает, как только я открываю глаза на следующее утро. Особенно когда не помню все детали вечера. Не помню, когда начались провалы в памяти. Но однозначно только одно: если я чего-то не помню, значит, я делала что-то такое, что мой мозг предусмотрительно постарался стереть. И мне должно быть стыдно. И мне стыдно за то, чего я не знаю. Правда, другие участники событий трогательно мне об этом напоминают.

Карина

Когда мне хочется выпить, я пишу. И хотя писатель у нас Юля, я каждый вечер присылаю ей дневниковые записи для этой книги. Приятно чувствовать себя соавтором хотя бы чего-то, потому что автором собственной жизни я явно быть перестала. Да и была ли когда-нибудь?

Я пишу о том, как отдалилась от отца и детей, а особенно – от Сережи. Как понимаю, что без легкого опьянения люди рядом меня уже не радуют. Да что там, они меня откровенно бесят. Но Юлю это не устраивает, она просит начало истории, прежде чем мы перейдем к кульминации, к настоящему, поэтому я так часто вспоминаю прошлое.

Думаешь, мне так уж хочется вываливать все эти подробности про свою мать? Вспоминать каждый случай, когда было больно? Да, я пару раз посылала Юлю на три буквы и была готова снова сесть в мягкое облако пьяного тумана. Но мне не хотелось признавать, что я отрицаю прошлое. И если честно, мне оно опостылело. Опостылело держать все в секрете.

– Слушай, цепочка «прошлое – настоящее – будущее» наполнит тебя надеждой. Человек, который не может связно рассказать свою историю, который отказывается от прошлого и не представляет будущего, никогда не почувствует собственную значимость.

– Но я четко вижу свое будущее… при чем тут я?

– Если ты не можешь видеть собственную жизнь в развитии, если у тебя нет прошлого, тогда ты не герой увлекательного квеста, а бутафория, дерево из картонки на заднем фоне.

Но на такую роль я не согласна даже за бутылку вина, хотя так исправно ее играю. Ведь про маму не знает даже мой муж.

И я снова беру в руки шоколадную плитку, закрываю глаза и вспоминаю…

В четырнадцать лет мне очень хотелось иметь парня. Казалось, весь мир был влюблен, кроме меня.

У маленькой Карины было еще несколько проблем. Я переживала, потому что ссорилась с подругами. И хотя я сторонилась близости или именно поэтому, от друзей и наших отношений мое настроение зависело критически сильно. Однажды один из них не пришел в школу – это была первая смерть в моей жизни и еще одна проблема, которую, казалось, нереально решить.

Но больше всего я переживала, что не с кем поделиться.

У нас в семье было принято дразнить за слабости. Когда тебя за больное место чешут близкие, становится невыносимо. Лучше страдать молча, охраняя свои болячки в надежде, что они зарастут сами.

Все это было забавно, учитывая главную слабость мамы и миллионы способов избегать этой темы. Я научилась скрытности, наблюдая, как папа ее прикрывает. Он говорил друзьям «она устала», заказчикам – «она заболела», родственникам – «я поцарапался об ветки в походе» и моим учителям – «да, Карина уже поела». Я могла придумать объяснение чему угодно за пять секунд. Но не только потому, что у меня был хороший пример. Просто никому нельзя было рассказывать про то, что происходит дома. Никто не поверит, а кроме того, должно быть стыдно. Отец шептал мне, когда укладывал спать: «И ведь никому не расскажешь, и ведь никому не расскажешь». А мне хотелось дать ему пощечину. Прямо как делала мама после пары бутылок. Все, что я хотела услышать, это «извини, я виноват, что выбрал такого партнера, ты не должна страдать из-за моего выбора».

Неудовлетворенная необходимость в том, чтобы люди признавали ошибки и корили себя, как это делала я, будет преследовать меня долгие годы.