Буря в полдень - [59]

— У людей так много общего, хотя их и разделяют язык, обычаи… Только немцы…

Она не кончила фразу, и я снова заметил на ее глазах слезы.

Я впервые видел незамерзшую Волгу. Огромная река казалась тихой и спокойной, но она несла исполинскую массу воды. Наш пароход плыл посредине реки, и с обеих сторон открывались восхитительные картины. Я сидел на палубе и целыми часами смотрел на плоские и крутые берега, на белеющие вдали городки…

И здесь на лугах мы видели пасущихся коров, и тут возвышались церкви, живописной точкой возникающие на зеленом пейзаже, привлекая взор сверкающими луковками, белыми и желтоватыми стенами, колокольнями…

Времени было хоть отбавляй, и я размышлял о жизни, снова вспоминал Литву и своих. Мучительная, незаживающая рана. Вернусь ли я туда? Увижу ли родную землю, которая родила меня и взрастила? Услышу ли смех оставленного сына, увижу ли улыбку Элизы, все то, что вижу и слышу только в тревожных снах?

Поутру, проснувшись в крохотной каюте, я слышал за окном журчанье воды, видел расходящийся туман, и в сердце рождались печальные, тоскливые слова:

Слышно в каюте, как дышит огромная Волга,

Звезды погасли над нами — одна за другой.

Ветер притих на рассвете, усталый и волглый,

Слышится, ранняя птица кричит за рекой.

Гость из далеких краев на реке этой светлой,

Долго смотрю я на волжской волны синеву.

Как стосковался по родине я и по ветру, —

Хочется мне, чтоб летел этот ветер в Литву…

Пусть он услышит загубленных братьев стенанья…

Так далеки до родимой Литвы расстоянья!

В голосе чайки мне слышится отзвук мольбы.

Всюду туманов развешены сизые сети.

Волга! Ты морем широким встаешь на рассвете —

Песня народа и образ народной борьбы[10].

Выходя на палубу, я каждый раз видел, что татарка сидит и смотрит вдаль. Частенько перед ней стоял подвыпивший парень и пытался заговорить. Потом поделился со мной, что страшно влюбился в эту татарочку, и спрашивал:

— Как по-вашему, можно признаться ей в любви?

Парень с виду был нахальный, без одного зуба, веснушчатый. На следующее утро он снова подошел ко мне и сказал, что получил отказ и поэтому запил. А девушка вечером сошла с парохода на крохотной пристани, скромно кивнув мне, своему случайному знакомому.

К Казани мы подошли утром. Я радовался, что попал в город, о котором много знал из книг. Здесь когда-то учились Ленин и Лев Толстой. И не только они. Здесь прошел жизненные университеты Максим Горький — я сам переводил знаменитую его книгу «Мои университеты», действие которой большей частью происходит в Казани. Я даже обнаружил мемориальную доску — тут когда-то находилась пекарня, в которой работал будущий писатель… А наши братья Юшкявичюсы, Антанас и Йонас{132}, тоже жили когда-то здесь, и даже их знаменитые сборники песен изданы во время запрета литовской печати не где-нибудь, а в Казани[11]… Город показался мне каким-то запущенным: выщербленные тротуары, давно не крашенные дома. Бросились в глаза кремлевская башня и несколько мечетей. Чувствовалось, что это большой портовый город, куда по водным путям и по железной дороге каждый день прибывают и уезжают сотни, а то и тысячи людей… Наверное, потому, что не Казань меня сейчас заботила, не ее архитектура и история, я мало интересовался городом, в который попал впервые…

Расхаживая по базару, я увидел вчерашнего влюбленного. Глаз подбит, рука на перевязи. Узнав меня, пожаловался, что вот напился из-за несчастной любви и повздорил с какими-то «хулиганами». У каждого были свои беды…

Место я получил в гостинице в одной комнате с пожилым человеком, который представился ленинградцем. Он был похож на артиста или конферансье. Плешивый, с выразительным бритым лицом, в белоснежной (в такое-то время!) сорочке… Наутро я вышел в город, чтобы разузнать, как добраться до столицы Удмуртской Автономной Республики Ижевска. Вернувшись в гостиницу, застал в номере целую толпу красивых и элегантных женщин — «артист» вынимал из чемодана флакончики с духами, а женщины доставали из модных сумочек деньги и платили за покупку. При виде постороннего человека дамочки улетучились. «Артист» проводил их поклонами, каждую величая по имени и отчеству, а мне сказал:

— Хороши, правда? Красивые женщины, изволите знать, это моя слабость…

— Кто они такие? — не выдержав, спросил я.

— Ленинградки, эвакуированные… Несчастные женщины… И я, чем могу, облегчаю их печальную жизнь в этом проклятом городе… А с Севастополем плохо дело, вы слышали? Там, говорят, ничуть не веселее, чем в мае месяце в Керчи и Харькове. Как по-вашему, когда все это кончится?

Я ответил, что никаких сведений у меня, увы, нет. Знаю лишь то, что и все, кто читает газеты и слушает радио… По выражению его лица было видно, что он во мне разочаровался, — он полагал, что я, как житель Прибалтики, обо всем прекрасно информирован…

Из Казани дальше я уехал на поезде. Фронт далеко, поэтому и поезда ходили нормально, в вагоне у меня было сидячее место. Никто здесь не боялся налетов немецкой авиации, люди казались веселее, хотя и здесь разговор шел о войне, о мужьях, ушедших на фронт и не присылающих писем, об отоваривании карточек и прочих невеселых буднях. Я смотрел из окна поезда, и чем дальше, тем сильнее меня охватывали удивление, вера и даже радость. На каждом километре, всюду, по обеим сторонам железной дороги, в лесах и перелесках, виднелись военные лагеря — недавно выстроенные бараки, палатки, целые городки. Всюду идет учебная стрельба, маневры. С аэродромов поднимаются и снова садятся самолеты. Кое-где было видно, как они стреляют по специальным мишеням. Под брезентом стояли новые грузовики, торчали дула зенитных орудий. И такое множество всей этой техники!