Буря в полдень - [51]

Людей в зале Дома культуры становилось все больше. Нам, невоинам, руководство предложило подыскать в городе частную квартиру, и мы с Костасом вскоре переехали в светлую и теплую комнату. Здесь было все, что нам требовалось: койки и — стол.

Голову обуревали мысли, чувства распирали грудь. С первого же дня мы с Костасом впряглись в работу, — ведь рядом находились наши читатели, точнее — слушатели, потому что печататься пока было негде. Мы мечтали о литературных вечерах для наших бойцов и интенсивно готовились к этому.

В нашем житье-бытье бывали и веселые минуты.

Как-то мы узнали, что Людас Гира, наш старший по возрасту поэт, вступил в Красную Армию (ему было присвоено звание интенданта второго ранга, позднее — капитана). События немалые. В форме красноармейца ходил и Йонас Марцинкявичюс. Однажды, когда все мы собрались в нашей комнате, Йонас сказал Людасу Гире:

— Так ты, Людас, уже солдат… Значит, тебя можно поздравить. Но скажи, умеешь ли ты по уставу надевать ремень и отдавать честь?

Мы начали смеяться, а Гира немного встревоженно спросил:

— А что тут такого — надевать ремень и отдавать честь? Ничего особенного… дело простое…

— Тебе так только кажется, — с деланным спокойствием заметил Йонас. — Ты думаешь, что если ты поэт, то все на свете постиг? А Мацияускас не посмотрит, поэт ты или не поэт, если что не так, влепит пару суток — и все тут… Порядок должен быть.

— Ну нет, он хороший парень…

— Конечно, хороший, — гнул свое Йонас. — А все выучить, как положено, не помешало бы. Знаешь что, завтра в этой комнате мы устроим дружескую пирушку, закусим, выпьем, и я обучу тебя «военным наукам»… Словом, достань пол-литра…

— Для меня это плевое дело, — отвечал Гира, тряся бородкой. — Я знаю кладовщика, попрошу — и выдаст…

— Вот и хорошо, — серьезно заявил Марцинкявичюс. — Антанас достанет двести граммов масла, Костас — буханку хлеба, а я… я, например, могу достать селедку. Согласны?

В условленный час мы снова собрались в нашей комнате. Йонас, как всегда, при виде закуски и бутылочки, выглядывавшей из кармана шинели Гиры, радостно потирал руки и пел песенку, которую недавно услышал и которая ему очень понравилась:

Эх, загулял, загулял, загулял

Парень молодой, молодой,

В красной рубашоночке,

Веселенький такой…

Костас резал хлеб, расставлял рюмки, одолженные у хозяйки. Пирушка должна была удаться на славу.

И тут завыла сирена воздушной тревоги. Прятаться было некуда — лишь кое-где встречались вырытые в земле убежища. Мы услышали вой самолетов, но они пронеслись над Балахной. По-видимому, летели бомбить Горьковский автозавод или другие предприятия… Через несколько минут дали отбой. И вот тогда, временно забыв о собственных несчастьях, мы подняли рюмки — прежде всего за победу, за освобождение Литвы.

Выпив несколько рюмок, Людас Гира начал искренне и горячо говорить. Он запинался, глаза его сверкали, руки взлетали. Казалось, его охватило вдохновение.

— А все-таки, ребята, настанет время, когда Гитлер будет разгромлен… — говорил он. — Вернемся в Литву, в Вильнюс… Вот увидите, ну и отомщу же я. Без пощады буду мстить фашистам…

— За что же в первую очередь? — спросил кто-то.

— Сами знаете! — ответил Гира. — Но и за… кота. Да, да, за кота, — повторил он, когда мы переглянулись. — Вы не знаете, что это за котик! Сибирский, понимаете, вот такого роста, — показал он, стукнув себя по колену. — Как пес… Весь пушистый, ласковый мой котик и такой, знаете, умница… Бывало, лежу утром на диване, а он сидит на шкафу, умывается и все мурлычет: «Мр-мр-мр…» Потом соскочит, подбежит и как начнет лизать мне лицо, как начнет… Смотрит на меня, будто хочет что-то сказать… И еще кошечки не знал… — растроганно заключил поэт.

Мы смеялись так, что ничего не видели сквозь слезы… И только когда наша «пирушка» закончилась и Гира с Марцинкявичюсом ушли, мы вспомнили, что Йонас забыл обучить нашего поэта военной науке. Вспомнилось, что находимся вдали от отчизны, на берегу Волги, что грохочет война, сражается окруженный врагами Ленинград, что недавно была воздушная тревога, наверное не последняя за этот вечер… И снова брала тоска по Литве, по родному дому, по своим…

Как и раньше, тоска по Литве превращалась в тяжелую, мучительную ностальгию. Я гулял по улицам Балахны, смотрел на зимние поля за городком, покрытые сверкающим на солнце снегом, и мне чудилась Литва — далекая, чудесная, как недостижимая мечта. И это чувство само собой рождало строфы:

Моя Родина — Немана синие волны,

Берега близ Паланги, янтарный песок.

Ветер море баюкает, нежностью полный,

И усталый прибой на песке изнемог.

Моя родина — взморье, березы и поле,

Небеса в ней синее цветущего льна.

Запах Родины нежен и сладок до боли

В час заката, когда на полях тишина.

Ночи Родины в росах плывут перед взором,

Легкий иней на листьях и трепет цветка.

И поля серебрятся морозным узором,

И над медью березок плывут облака[9].

Стихи казались мне очень простыми, как говорится, без претензий на новомодные метафоры и вычурные рифмы. Я удивился, когда позднее десятки раз читал их перед бойцами и каждый раз видел их волнение… Они были напечатаны, кажется, в дивизионной газете «Тевине шаукя» («Родина зовет»). Как я понял, эти стихи делали свое дело, вызывая любовь к Родине, зажигая боевым духом. (Некоторым в это время казалось, что только так называемая боевая лирика, призывающая бить врага, имеет право на существование. А я чаще думал, что творчество не имеет права ограничивать себя, отбрасывая общие для всех человеческие чувства и переживания… Оно должно стремиться будить в сердцах читателей и слушателей все лучшее… Не раз и позднее эти два мнения сталкивались в наших спорах и обсуждениях. Время показало, что победило более широкое, не одностороннее мнение…)