Буря - [216]

— Здесь, — произнес отрывисто Морозенко.

Богдан схватился рукой за высоко вздымавшуюся грудь и решительно вошел в намет. В палатке было почти темно. Воткнутый в землю высокий смоляной факел слабо освещал средину палатки красноватым светом, оставляя углы в тени. В одном из них полулежал на охапке соломы дородный, белокурый шляхтич. На руках и на ногах у него надеты были кандалы, но бледное лицо не выражало страха, в нем виднелось скорее какое–то тупое затаенное бешенство. При входе Богдана шляхтич не пошевельнулся. Но вдруг взгляд его упал на вошедшего вслед за Богданом Морозенка. Словно электрическая искра пробежала по всему его телу.

В одно мгновение ока схватился он на ноги и с диким рычанием бросился вперед, но козаки удержали его.

— Оставьте нас, — произнес отрывисто Богдан, с трудом переводя дыхание, — и ждите моего наказа.

Козаки молча поклонились и вышли из шатра.

— Где Елена? — крикнул он, уже не сдерживаясь, каким- то бешеным голосом, сжимая до боли свои дрожащие кулаки.

— Не знаю, — ответил небрежно шляхтич, встречая с холодною усмешкой дикий взгляд Богдановых глаз.

— Не знаешь? Ты не знаешь, дьявол, ирод, — задыхался от бешенства Богдан, — когда сам украл ее?

— Мне поручил это дело Чаплинский.

— Все равно! Вы вместе же с ним устроили это дьявольское дело… Говори, или я заставлю тебя говорить!

— Не знаю…

— А! Так дыбу ж сюда, огня, железа! — заревел Богдан. — Теперь я разделаюсь за все с тобой!.. Ты сжег мое родное гнездо, ты запорол моего несчастного сына… Шкуру сорву с тебя всю, живого изжарю, в кипящей смоле выкупаю, клочками буду рвать тело за каждый его крик, за каждый его стон!

Шляхтич побледнел.

— Я не виновен, я не трогал твоего сына, — произнес он, не спуская глаз с Богдана, — Ясинский расправился с ним и со всем хутором.

— Не виновен ты? Да не ты ли украл ее, изверг?

— Делай, что хочешь, но я не виновен. Я не крал ее против воли; она сама, по своей охоте захотела…

— Лжешь, ирод! — вырвал Богдан из–за пояса пистолет и занес его над головою шляхтича, но в это время между ним и Комаровским выросла фигура Морозенка.

— Стой, батьку, — произнес он твердым голосом, — собака эта не лжет…

Богдан бросил на Морозенка помутившийся, безумный взгляд, но опустил руку.

— Не лжет, батьку, — продолжал Морозенко взволнованным голосом, — ляховка обманывала тебя…

— Откуда ты знаешь?

— В Чигирине я нашел двух слуг Чаплинского, — заговорил торопливо Морозенко, — я допросил; они показали, что сначала пан с паней жили согласно, а потом начались споры, и староста попрекал ежедневно жену в том, что никто не брал ее силой, сама пошла по своей воле… и пани молчала.

Пистолет с грохотом выпал из рук Богдана; шатаясь, как пьяный, вышел он из шатра.

Полог захлопнулся. Пламя факела судорожно заколебалось, и соперники остались одни.

— Ну, теперь ты ответишь передо мной, — произнес хриплым голосом Морозенко, устремляя на Комаровского полный бешеной ненависти взгляд, — ты заклевал мою голубку; теперь же ты узнаешь и козацкую месть! Гей, хлопцы! — крикнул он, засучивая рукава. — Огня сюда, дыбу, железа.

— Пытай! Ха–ха… — исказилось злобной усмешкой лицо Комаровского, — теперь ты на свободе, а я в кандалах… Не испугаюсь я твоей пытки, но Оксаны я не трогал…

— Клянись, собака!

— Перед тобой не стану клясться: ведь ты теперь это и сам знаешь… не трогал… не мог допустить насилия.

— Зачем же ты украл ее?

— Потому, что любил.

— Любил?! Ее… мою дивчыну… мою коханую?..

— Да, любил, — заговорил горячо Комаровский, — больше любил, чем ты, хлоп, можешь любить… Я бы ее не бросил одну и не уехал в степь… Отчего я не тронул ее? Ха–ха! Потому, что я любил ее и ждал, чтобы она меня полюбила.

— Не было бы этого вовеки, собака!

— Нет, было б, хлоп, — побагровел Комаровский, — если бы ты не украл ее у меня!

— Что?! — отступил Морозенко, не понимая слов противника.

— Да, — продолжал Комаровский, — если бы ты не украл ее!

— Ты лжешь или смеешься, сатана? — схватил его со всей силы за плечи Морозенко, и в глазах его запрыгали белые огоньки.

— Так это не ты? Не ты? — вцепился ему в руку Комаровский.

— Не я… Я не видел ее.

— А-а… — простонал Комаровский, хватаясь за голову. — Тогда она погибла!

— Ты знаешь что–то… Говори, на бога! — схватил его за борт кафтана Олекса.

— Стой! — поднял голову Комаровский, впиваясь в козака глазами. — Отвечай: кто выпустил тебя из тюрьмы?

— Не знаю.

— Не друг твой?

— Нет! Я ждал уже смерти, — заговорил отрывистыми словами Олекса, — моих друзей не было никого… уйти не было никакой возможности… тройные кандалы покрывали руки и ноги. Накануне мне прислали, кроме воды и хлеба, пищу; я съел и погрузился в глубокий сон. На утро кандалы мои были разбиты…

— Проклятье! — вскрикнул дико Комаровский. — Теперь все знаю!.. Погибла!

— Кто же?!

— Чаплинский! — Безумный вопль вырвался из груди Олексы, а Комаровский продолжал, задыхаясь и обрывая слова: — Он хищный волк! Он не пожалеет. Он выпустил тебя! Он сказал мне, что в ту же ночь, когда Оксана покинула мою хату, ты бежал из тюрьмы и что вместе с нею вы бросились с шайкой Богдана в дикую степь… Лжец, холоп! Ему нужно было отвлечь мои мысли и выслать меня в степь! И я поверил… А теперь все уж поздно, она погибла, погибла!