Буря - [21]

— Не случай, нет, — воскликнул с жаром Чаплинский, — а необоримое, горячее желанье! Но надеюсь, что и пан сват мой дома, так как, собственно, у меня есть к нему дело от пана старосты.

— К сожалению, пана сотника нет дома; но думаю, что вельможное панство не лишит нас чести поднести хоть по келеху меда, без которого мы не отпускаем никого.

— Если панна нам рада…

— Я всегда рада.

Пан Чаплинский взял белоснежную руку Елены в свою большую, жирную руку и проговорил негромко, пристально заглядывая Елене в глаза:

— Всег–да?

— Всегда, — ответила та еще тише, краснея под взглядом подстаросты.

— О, в таком случае, — вскрикнул шумно Чаплинский, медленно прижимая к губам белую ручку Елены, — мы позволим себе надоесть пышной крале! Осмелюсь репрезентовать ясной панне и зятя моего, пана Комаровского{8}: молод, красив и вдов… томится от тоски, и я сказал ему, что если он не сложит ее у панских ног, то ему остается лишь попрощаться с белым светом.

— Буду рада спасти от смерти, — улыбнулась приветливо Елена и попросила знаменитых гостей до господы.

Вельможное панство расположилось на Богдановой половине, куда Елена велела подать в ожидании обеда оковиту, всякие соления, мед и наливки. После первых приветствий и расспросов разговор, естественно, перешел на известия о последнем сейме и о распоряжении разыскать приверженцев заговора.

— Так, так, — закручивал Чаплинский свои подстриженные усы, — теперь мы, конечно, узнаем всех истинных врагов нашей воли; доподлинно известно, что король и Оссолинский имели своих приверженцев и пособников среди значных козаков; открыть их имена не так–то будет трудно.

— Неужели? — побледнела Елена, но постаралась придать своему голосу самый равнодушный вид, — нужно ведь доказать их преступность против ойчизны.

— Достаточно, моя панна кохана, одного подозрения.

— Такая кривда в панском суде? Что ж, пан думает, сделают с заподозренными? — прищурила она свои глаза, но смущение ее не укрылось от Чаплинского.

— А что ж, моя пышная панно, — ответил игриво Чаплинский, — главным отрубят головы, а меньших, которые не так нам важны, объявят банитами, — отымут у них все имущество, выгонят из Речи Посполитой, — словом, объявят вне всяких законов.

— Но ведь это ужасно! — вскрикнула Елена, закрывая лицо руками.

— Что ж, вольность Речи Посполитой дороже мертвых артикулов статута и горсти каких–то хлопских бунтарей, — ответил важно Чаплинский и тут же переменил сразу тон. — Боже мой, мы засмутили криминалами нашу королеву! Прости, прости, ясная зоре, и не скрывай от нас своего дивного лица!.. Но, право, я должен сознаться, что такого дивного оружия, какое я вижу здесь, у пана свата моего, редко где случится увидать! — переменил он круто разговор. — Совершенно верно! — вскрикнул Комаровский, рассматривавший во все время разговора дорогие сабли и мушкеты, висевшие по стенам. — Поищи–ка, пане, в другом месте такую вещь! — снимал он со стен то турецкие золоченые сабли, усыпанные дорогими камнями, то мушкеты с серебряными насечками, то старинную гаковницу.

— Ге–ге! Это еще что, — махнул рукою Чаплинский, — цяцьки! А ты посмотри, какие левады да сады развел пан сват мой, как заселил эти пустоши подданством, на что… хе–хе–хе!.. не имел никакого права… Ты поди–ка, пойди!

— С позволения панского, — поклонился Комаровский Елене.

Елена хотела было остановить его, но Чаплинский предупредил ее.

— Иди, иди смело, пан: сват мой любит показывать гостям свой хутор и свои сады.

Комаровский вышел; дверь за ним тихо затворилась; в комнате осталось только двое — Елена и Чаплинский.

Елена посмотрела на него, и вдруг ей сделалось так жутко, что она хотела сорваться и убежать; но было уже поздно: Чаплинский крепко держал обе ее ручки в своей руке.

Несколько мгновений в комнате не прерывалось молчание. Елена чувствовала только, как подстароста сжимает ей руку сначала тихо, а потом все горячей и горячей.

И от этого пожатия, и от возмутившегося в ней чувства кровь прилила к ее щекам. Елена попробовала настойчивее освободить руки.

— Пане, — произнесла она веско, — пусти: я не люблю… не привыкла…

— Ах, не могу! — воскликнул напыщенно Чаплинский, но выпустил одну только руку. — Ужели я так противен панне?

— Я этого не говорю, но желаю видеть в пане рыцаря.

— Пшепрашам, на спасенье души, Пшепрашам! — заговорил Чаплинский молящим тоном. — Если б панна знала, какой здесь ад, какой пекельный огонь!

— Так отодвинься, пане, немного; я не хочу сгореть! — улыбнулась она лукаво.

— Ах, мой ангел небесный, мой диамант! — начал было он восторженно, но захлебнулся: его дряблую, истрепанную излишествами натуру теперь действительно жег нестерпимый огонь. И дивная красота Елены, и новизна препятствий, и трудность борьбы — все это воспламеняло его кровь до напряжения бешеной страсти.

— Панна получила мое письмо? — спросил он наконец после долгой паузы.

— Получила, но кто дал пану право писать такие письма? спросила в свою очередь Елена с некоторым оттенком лукавства.

— Бог! — воскликнул Чаплинский. — Если он вдохнул в мою грудь такую бурю страсти, так это вина не моя, я тут бессилен!

Ну, если бог… — начала было панна и замолчала.