Буря - [10]

— Хладнокровие и находчивость — вот необходимейшие качества для охотника! Раз со мною был какой случай: пошел я на полеванье, — так думалось, серну либо оленя свалить… Коли нежданно–негаданно на узком проходе через овраг — тыць! Нос к носу — медведь! Ах ты, бестия! Ну, со мною всегда дубельтовка[9], еще от Жигимонда… Не долго думая, прицелился я и — цок, цок!.. Не спалило! Дяблы и пекло! Забыл я, шельма, насыпать на пановки пороху! Что делать? Медведь не хочет ждать… Встал на дыбы, лезет, ревет, лапами ловит… Ну, другой бы растерялся и погиб, а у меня — находчивость и смекалка: вспомнил я, что в кармане моей бекеши лежат соты меду, а ну, думаю, предложу, да выиграю время, и успею подсыпать пороху на пановки… Достал я добрый кусок сот из кармана и поднес его кудлачу… Матка свента! Как он обрадовался, лакомка! Смакует, ворчит, облизывается… А я исправил рушницу, да как бабахну с обоих стволов, так башка у медведя и разлетелась в щепки, даже меду не доел… Бей меня Перун!

В одной группе шел ожесточенный спор, и дело становилось жарким; толпа вокруг спорящих все возрастала. Я, панове, утверждаю, — горячился один, довольно худощавый, с подстриженными усами шляхтич, — что моя пуля сидит в голове этого оленя, на всех святых — моя! Я первый выстрелил, и олень в тот же момент мотнул головою.

— Мотнул, как от овода, панове, потому что пуля просвистала мимо, — махал неистово руками соперник с налитыми кровью глазами и двойным подбородком, — а после моей пули олень полетел через голову.

— После моей! Будьте, панове, свидетелями! — кричал первый.

— После его, после его! — подтвердили некоторые. — Пан — добрый стрелок.

— После моей! Стонадцать дяблов нечесанных! — кричал с двойным подбородком мысливый. — На пана Езуса! Будьте панове добродейство, свидетелями.

— После его… после его пули! — отозвались другие. — Мы видели, пан–добрый охотник, и дубельтовка у него важная.

— А у пана, — рычал и тыкал рукою на худощавого охотника с кровавыми глазами шляхтич, — у пана рушница годна лишь пугать воробьев на баштанах.

— Моя рушница? — вопил стриженый. — Это обида, оскорбление чести! Я вызываю пана… Я требую, чтобы сейчас же мы испробовали на себе силу наших рушниц!

— Готов, пане, — орал посиневший уже от злобы шляхтич, — гак же всажу выдумщику пулю, как и этому оленю…

— Неправда, пан — выдумщик, то пуля моя!

Неизвестно, до каких бы печальных результатов привел этот спор, если бы не прервал его подошедший и давно нам знакомый пан ротмистр.

— Панове добродейство! Прекратите спор, — сказал он торжественно, — пуля в голове оленя моя!

Это так ошеломило всех, что сразу настало молчание; потом уже взбудоражились спорившиеся.

— Разве пан ротмистр стоял там? Стрелял? Было только два выстрела! Это нахальство!

— Стоял и стрелял, — спокойно, с улыбкой даже ответил ротмистр. — Мой выстрел слился с вашими, а с чьей стороны нахальство, я сейчас обнаружу. Пышное добродейство, олень, как вы видели, бежал мимо этих панов боком, значит, и стрелять могли они только лишь в бок, а пуля между тем посажена между глаз — это раз! Пули свои я таврю, вот обратите внимание, — показывал любопытным он пули, — это два; в голове этого оленя сидит пониже рогов такая же моя пуля, что я на месте и докажу, — это три!

И, нагнувшись к лежавшему тут же оленю, он нащупал в затылке у него пулю, ловко разрезал кожу, расщемил кость и вынул ее у всех на глазах; на ней стояло такое же его тавро.

— Виват пану ротмистру, виват! — раздались кругом радостные крики, и восторженная толпа, подхватив на руки героя, понесла его вместе с трофеями до стоянки.

Теперь только Богдан вышел из лесу на опушку и заметил, что солнце уже клонилось к закату. Длинными косяками тянулись тени от леса в долину. Осенний туман стлался по земле тяжелою волной. Становилось пронзительно сыро.

Невдалеке, на пригорке, начиналось уже охотничье пированье. Некоторые гости пропустили уже по второму келеху гданской водки, в то время любимейшей, другие подходили по сановитости то к пану старосте, то к Чаплинскому, иные уже расседались и разлегались живописными группами на расбросанных по пригорку коврах и подушках. Над всею этой компанией стоял веселый гомон, прерываемый взрывами смеха и виватами.

Повара суетились при полевых очагах; в обозе шло оживленное движение с бутылками и бочонками. Подавали в серебряных полумисках знаменитый бигос, и аромат его доносился до опушки самого леса… Всю эту оживленную пеструю картину освещало эффектно солнце косыми пурпурными лучами.

Богдан направился долиною в обход, не желая разделять панской трапезы, а имея в виду найти лишь поскорее Елену. Вдали он увидел рыжекудрую красавицу. Она ехала верхом; в тороках у ней привязана была лисица; молодой шляхтич лебезил что–то и заезжал и справа, и слева; но Виктория, видимо, не удостаивала его вниманием. Она обрадовалась, когда увидела пана ротмистра, и, резко отстранив молодого вздыхателя, начала с старым своим знакомым оживленный, волновавший ее разговор.

Богдан, избегая встречи, повернул овражком налево и неожиданно наткнулся лицом к лицу на Ясинского. Последний даже отшатнулся в ужасе, побледнел и начал дрожать, как осиновый лист.