Буря (сборник) - [39]

– Баб-ууленька, бабусичка, бабу-уля, иде-э ты-ы? – взывал я, вернувшись с купания, хотя можно было и не спрашивать – запах оладушек растекался по всему дому.

– Чиво тибе? – отозвалась она. – Али с той ноги встал?

– Бабулёнчик! – войдя в кухню, сказал я. – Дай я тебя поцелую!

Я чмокнул её в румяную щёчку, своровал и тотчас кинул в жевательное отверстие оладушек. Ага, целиком. «Сништожил» его, потянулся за вторым, но получил шлепка по руке.

– Иди сперва руки помой да помолись.

– А можно… после вчерашнего?.. – нарочно спросил я.

– Ты что, уж и от Бога отрёкся?

– Скажешь тоже!

И я отправился исполнять приказание. По громкости заданного вопроса я понял, что отца уже дома нет. А может – ещё нет? Который час? Было без четверти девять. Я глянул в окно – но тут же вспомнил. «Ах, да! Лодка же на месте!» Придав себе надлежащий вид, я помолился (и ещё как!) и с удвоенным восторгом прилетел («и-и-иу-у-у») на кухню, полетал вокруг кухонного стола и приземлился («взз-з-з!») прямо на стул.

Бабушка даже головой покачала. О чём подумала и чего не высказала, было понятно без слов.

– Бабанчик, а знаешь ли ты, что у меня сегодня самый счастливый день в моей жизни?

– Ра-ано пташечка запела…

– Как бы кошечка не съела? – перехватил я. – Это не про меня, бабань! Бабаничка ты моя распрекрасная!

– Это почему же не про тебя-то?

– Не про меня, бабаньк, можешь не сомневаться!

Она посмотрела на меня, опять вздохнула, покачала головой и на этот раз изрекла истину:

– Да-а-а-а…

– А почему таким тоном, бубулёнчик? Ну-с! – потёр я в предчувствии наслаждения ладони: – Пожрё-е-ом!.. – но тут же исправился. – Пардон! Покушаем, бабань, покушаем. Покушаем, потом поспи-им, поспи-им, потом поеди-им… А ты что невесёлая?

– А ты с чего пляшешь?

– Я же сказал, бабунчик, от счастья, которое меня, как ты иногда выражаешься, намедни, коли обедни, ждет!

– Да что ждёт-то?

– Сликрет, бабань, сликре-эт! Я тебе потом скажу. А сейчас дай я тебя ещё разок на прощанье поцелую? Красавица ты моя-а!

– Да отвяжись ты, балалайка… – беззлобно проворчала она.

– Ну тогда, бабань, пока!

– Куда?

– Туда, бабань, где… чё-то синеет гора, где бродят беспечно лишь ветер да я… Люблю! – и я послал ей воздушный поцелуй.

Когда я исчез, жизнь в посёлке продолжалась уже сама собой.

Новый завет, пошелестев купюрой и сделав печальный вид, я уторговал у «трясунчика» за десятку, хотя вначале хотел предложить двадцать. «А! Давай!» – махнул он прокуренной дланью и, сунув в карман десятку, потёк в ложном направлении. Я блаженствовал. Нет, всё же есть Бог на свете! Леонид Андреевич не прав, не «р-рилигия», а именно Бог. И я полетел, правда, уже без крыльев и без звука, а 1а mesone… Что это означает, я расшифровывал в начале событий. Но перед этим заскочил к Елене Сергеевне на работу.

Увидев меня, она даже засмеялась.

– Какие у тебя счастливые глаза!

– Правда? Но я действительно счастлив! Потом, потом скажу, почему… – Необыкновенно красивая улыбка не сходила с её лица, и я, опять не выдержав, ляпнул: – О-о, если б вы только знали, как я вас люблю!

– Меня-а?! О, Господи!

– Можно я у вас букет цветов нарву, роз?

– Алых? Конечно! Только – нечетное число!

– Знаю! А можно я вас, – обернулся, – поцелую?

– С ума спятил?!

– Как брат сестру, не понимаете, что ли?

– Нельзя!

– Почему-у?

– Нельзя и всё. Иди уж… жених…

– Что-о?

– Иди, говорю. Не видишь, всё ателье на нас смотрит?

– А-a. Девча-ата-а!

И я помахал ручкой выглядывавшим с любопытством в дверь перезрелым «девчатам».

– Прекрати!

– А что? Дев…

– Перестань, говорю! Рассержусь!

– Тогда до следующего свиданья? Да? Нет, вы скажите – да?

– Да, да. Иди.

И она ещё раз улыбнулась. Но уже, показалось, с грустью.

Исключительно всё в этот день у меня ладилось. И букет я сделал просто сногсшибательный. И шествовать решил не вокруг, а через бор. Более того, всем смертям назло, мимо беседки. Уж я-то знал, что к этому времени там соберётся вокруг Глеба толпа, точнее – чернь. И помеченный мною «фантомас», может быть, там будет. И вот потрясающая картина: поэт (в душе) – я, с букетом алых роз – и эта «чернь тупая». Почему, спрашивается, я лез на рожон? А никакого рожна быть не могло. Принципиально. Глебу это было невыгодно. Так почему же по чужим нервам не погулять?

Но чему, спрашивается, я был так безумно рад? Какова причина моего восторга? А не скажу!.. А что касается нервов, погуляли по моим… И ещё. Тут самое время сказать о том, что шепнул мне потихоньку отец Григорий. Сегодня, по его совету, я впервые сделал за свою будущую, «предназначенную от Бога», невесту сорок земных поклонов. Оставалось ещё тысячу пятьсот шестьдесят, но это ничуть не пугало, лишь бы, как он уверял, «Бог сподобил». И я на это крепко надеялся. Но, видимо, не зря где-то сказано, что для осуществления просимого нужны не наши ноги, а наше сердце, а оно-то как раз и очутилось «на стране далече»…

5

Перед тем как выйти из дома с букетом, я, как и отец тогда, поинтересовался у своего отражения в зеркале: «Никита Алексеевич, а, Никита Алексеевич, вам не пора? Что? Во всех смыслах, Никита Алексеевич, во всех смыслах!» Но Никита Алексеевич глупо улыбался в ответ. Потом вздохнул (что, мол, с тебя взять, кроме анализа) и перешёл в реальное пространство. В нём было намного просторнее, но уже нельзя было созерцать себя, а так хотелось! Одно дело, когда ты идёшь и на тебя смотрят люди, и совершенно другое, когда ты при этом видишь себя со стороны и контролируешь каждое своё движение. О, если б хоть иногда я мог видеть себя со стороны! Каким бы гоголем прошвырнулся я сейчас по улице!