Буря - [32]
Посасывая трубочку, молча он выслушал её рассказ, потом только крякнул и покрутил головой. Не нравился ему этот штурман, давно не нравился.
— Обидел, говорят, бог черепаху, и получилось ползучее существо. Так вот и этот. Кому нужен такой человек?
Он задумался, потом спросил:
— Так, стало быть, и заявил: «решительно ничего не боюсь»? На всё наплевать?
Лиза повторила разговор с Егешко.
— На Севере это иногда случается с пришлыми людьми, — сказал старик. — От нашей суровой природы у них как бы затмение получается в мыслях. Всякая блажь тогда может найти на человека, и пьют тогда и озорничают, — я видывал таких. К нашему краю некоторым трудно привыкнуть.
— Я вот уже привыкла, а тоже пришлая, — возразила Лиза.
— Ну, ты! — Старик не нашел слов и, поглядев на свою гостью, улыбнулся. — Ты дело другое. У тебя характер вроде моего — бойкий. А вот старуха моя девятнадцатый год на Мурмане и сама с Поморья, а всё не может привыкнуть. И сейчас тянет на родные места — едем да едем: там, дескать, и местность ровная, и лужки, и березки, — а тут что? Мох, вода да камень. Бывает, что очень сильно тоскует.
— Нет, у того не тоска, — сказала Лиза. — У того безумье какое-то. И я, не понимаю, как это можно сходить с ума хотя бы из-за камней да мха. Тут надо искать другие причины.
— Какие же еще могут быть причины?
— Я не знаю.
— Может, натворил чего и скрывает? — хмурясь, сказал старик. — Вот со страху-то и бесится…
Долго он мял и скреб свою бородку. Видимо, эта мысль впервые пришла ему в голову. Потом он потрепал Лизу по руке и сказал:
— Как бы там ни было — нечего расстраиваться из-за такого проходимца. А тут ему не работать. Сегодня же доложу правленью, и письмо напишем в политотдел.
К вечеру ветер спал, прояснилось небо, Кононов ушел в правление, Лиза осталась вдвоем с Антониной Евстахиевной.
Часу так в десятом в дверь постучали. Лиза отперла и отступила — на пороге стоял Егешко.
— Тише, — сказал он, приложив палец к губам, — ради бога, говорите тише. Я пришел попросить у вас прощенья за мой утренний поступок. Извиняюсь тысячу раз. Я болен, мысли у меня путаются. Рассказывали ли вы кому-нибудь о том, что…
Он запнулся.
— Еще раз вам говорю, если вы хотите уехать отсюда, лучше уезжайте сегодня же. Вам здесь не место, — твердо сказала Лиза.
— Тсс… — повторил он, испуганно заглядывая внутрь кононовской кухни. Злость и желание казаться почтительным попеременно отражались у него на лице. — Я спрашиваю, — что вы наговорили про меня? Отвечайте же, — вы видите, в каком я состоянии.
— Я рассказала всё, повторила все ваши слова, Егешко. Думаю, что вам не сдобровать. Уходите теперь…
С ненавистью он смотрел на Лизу, потом грубо выругался и ушел. Лиза следила через окно, как он спускался с крыльца и шел по улице. Был уже вечер, прояснилось и похолодало. Лиза увидела, что лужи от крыльца до поворота замерзли.
С тяжелым чувством отошла она от окна, смутно и тревожно было у неё на душе.
Поздним вечером вернулся Кононов. Поужинав, все стали укладываться спать, — в шесть утра Кононов собирался уйти в море, — только Антонина Евстахиевна долго ещё возилась в кухне, бренчала кастрюльками и тарелками. Наконец легла и она. Старик, однако, не спал. Он вздыхал и ворочался, то выше, то ниже перекладывал подушку. Антонина Евстахиевна даже рассердилась.
— Чего тебе не спится? Спи…
Вдруг он её обнял. В темноте Антонина Евстахиевна видела, что он внимательно смотрит на неё.
— Ой, старое ты чудо, — сказал он, — как же ты будешь жить без меня, если я помру?
Старуху даже затрясло. Никогда она не слышала от него таких слов. Снова она стала уговаривать мужа вернуться в родные архангельские места.
— Никто не знает, что ждет человека на море. А ты уже седой. Хватит тебе испытывать море.
— Я три раза тонул, — ответил старик, — и три раза выплыл. Стихия — неопасная. Опасен только злой человек.
Вскоре он уснул, но Антонина Евстахиевна уже не могла спать. С тревогой вглядывалась она в его спокойное лицо, он спал крепко и дышал ровно.
— Старый, старый ты, — сказала она с упреком. Сердце у неё так ныло, что она поднялась с постели, накинула платок и зажгла лампу. В кухне спал внук, лицо у мальчика было тоже спокойное. Антонина Евстахиевна заглянула за шкаф, где стояла Лизина кровать. Девушка спала крепко, но брови у нее были сурово сдвинуты, — должно быть, что-то нехорошее ей снилось. Старуха погладила её лоб своей рукой, точно хотела снять эту морщинку, и ей стало совсем тоскливо. Тогда она надела пальто, обулась в валенки и, осторожно приоткрыв дверь, чтобы скрип не разбудил мальчика, вышла на улицу.
По всей улице били погашены огни, ни одно окно не светилось, только далеко, у самой брюги, горел огонек, — должно быть в домике портового надзирателя. Старуха постояла на крыльце. Ночь была ясная и тихая. Ещё капало с крыши, но вскоре оборвался и этот слабенький звук.
На той стороне улицы трое женщин молча сидели на скамье. Они потеснились, освобождая ей место. Кто-то из соседок спросил: «Не спится?» Она ответила: «Под старость и сон плох», — и снова все замолкли. Но по молчанию женщин старуха понимала, что и у них нехорошо на душе.
