Буря - [21]
Между тем в шлюпке происходило что-то очень тревожное. Аркашка вдруг толкнул Шкебина сапогом, и тот быстро заработал веслами. Мы опять скользнули в тень к борту крайнего судна. Шлюпка замерла.
Я спросил: «Что случилось?» — и мне никто не ответил. Аркашка прислушивался, вертя своим беретиком из стороны в сторону, у Шкебина на лице было такое выражение, как будто бы он хотел сказать: «а ну вас всех, делайте, что хотите, надоела мне эта волынка». Мацейс — я это только теперь заметил — в самом деле спал, закрыв лицо локтем.
— Так и есть, — проворчал Аркашка. — Портовый надзор или сам капитан порта. Это их катер. Чорта ли им не спится?
Где-то совсем близко трещала моторка. Она шла по ту сторону обступавших нас судов, и нельзя было разобрать на слух, идет ли она от нас или приближается к нам. Однако Аркашка, повидимому, лучше меня разбирался в стуке мотора, потому что физиономия у него стала совсем растерянной.
— Надо его будить, — сказал он, кивая на спящего Мацейса.
— А чего будить? — огрызнулся Шкебин. — Заметят — сами разбудят.
Опять я представил себе, как всё-таки нас заметят с моторного катера, как начнутся расспросы, зачем мы ночью на шлюпке попали в порт, и как я буду беспомощно отговариваться и оправдывать свое присутствие в шлюпке. Теперь и у меня не было никаких сомнений, что катер приближается к нам и через минуту-другую выйдет на открытое место. Проснулся Мацейс, которого его приятель несколько раз толкнул веслом. Пока они о чем-то переговаривались, прислушиваясь к всё приближавшемуся стуку мотора, я с тоской оглядывался по сторонам. Свежеокрашенный судовой борт поднимался над шлюпкой. Там, где мы притаились, он отстоял от воды не выше человеческого роста. Подтянувшись на руках, можно было легко перескочить на палубу. Но что дальше? Что я сказал бы вахтенному матросу, очутившись на чужом судне? Скользя глазами по бортам, нависшим над шлюпкой, я вдруг увидел на самом закруглении бортов номер судна. Я видел его снизу и чуть сбоку, и цифры почти сливались. Но всё-таки я разобрал буквы РТ и цифры 8 и 9. Я искал мое судно по сторонам, а оно было рядом, до него можно было дотронуться рукой.
— Аркашка, — заговорил я, встряхивая его за плечо, — послушай…
Не обращая на меня внимания, он смотрел в небо. Опять набегали облака.
— Луна сейчас спрячется, — громко сказал он. — Ей-богу, они проскочат мимо!
Всё так и произошло. Набежала темнота, и одновременно с темнотой громкий стук мотора послышался совсем рядом. Нужно было действовать быстро и решительно. Только это могло меня спасти. Я больше не стал раздумывать. Ухватившись за фальшборт, я подтянулся на руках, и в то время как моторка огибала судно, мешком свалился на палубу. Я упал на что-то мягкое, — это были сети, растянутые вдоль борта, — и моего падения не было слышно. Я думаю, что оставшиеся в шлюпке даже не заметили, как я из неё удрал, — не до того им было в ту минуту. Ощупью я двинулся вдоль железной стены, замыкавшей с носа нижнюю палубу, и вскоре нащупал наглухо закрытую дверцу. Она отворилась без стука. В освещенном прямоугольнике дверей стоял долговязый матрос в зюйдвестке и робе и сощурясь вглядывался в меня через порог.
— Кто тут?
— Свой.
— Кто свой?
— Матрос Слюсарев, — ответил я.
Он посторонился и пропустил меня в коридор, который в нескольких шагах от входа обрывался у лесенки, уходившей вниз, в трюмные помещения. Дверца захлопнлась.
— Слюсарев? — задумчиво повторил долговязый матрос, оглядывая меня с головы до пят. — Не слыхал про такого. Новенький, что ли?
Я не ответил. После всех мытарств и страхов этой ночи я только теперь по-настоящему понял, какое это счастье — очутиться, наконец, на судне, на своем судне. Долговязый, повидимому, обиделся на моё молчание.
— Я — вахтенный, — строго сказал он. — Если ты матрос Слюсарев, предъяви свою матросскую книжку. И скажи на милость, как ты попал на палубу? Трап снят, а до «Щуки», которая стоит у причала, полтора метра чистой воды!
— Перепрыгнул, — сказал я, смеясь и протягивая ему свою мореходку. — Очень просто, взял да и прыгнул.
Опять он с сомнением посмотрел на меня, однако в мореходку заглянул больше для порядку и, возвращая мне её, спросил совсем добродушно:
— Вещи твои где? А койку свою знаешь?
Я сказал, что вещи мои остались в управлении флота у сторожа, а спать в эту ночь буду так, без вещей. Он отворил дверцу, выходившую в коридор, под номером пять, и я прошел в свою каюту.
Каюта была на две койки, с маленьким круглым иллюминатором над столом. На верхней койке спал, с головой завернувшись в одеяло, матрос, нижняя была свободна. С каким восторгом оглядывал я и железные стены с заклепками, и койки, похожие на ящики с низенькими бортиками по краям, и стол, на котором лежали шахматная доска, кисет с табаком, колбаса, нарезанная на клочке газеты, хлеб и сахар. Здесь несколько часов назад ужинали матросы и перед сном играли в шашки. В каюте было жарко и накурено, но самый этот запах крепкого табаку, запах простого человеческого жилья мне был приятен.
— Твоя нижняя, — сказал вахтенный, кивая на койку. Он ещё раз внимательно оглядел меня и повторил: — Слюсарев, Слюсарев… Ты, наверное, третья вахта, тогда вались, брат, спать. В восемь подъем, а сейчас уже четвертый.
