Бурная жизнь Ильи Эренбурга - [76]

. Во имя мести за побежденную Испанию, униженную Францию, опустошенную Россию, нужно взращивать в себе священную ненависть — и Эренбург каждый день принуждает себя читать немецкую прессу, пропагандистские брошюры, дневники и письма немецких солдат. Позже, оказавшись вместе с наступающей советской армией в Восточной Пруссии, он добьется разрешения присутствовать на допросах пленных, каждый раз объявляя, что он еврей. Он словно загипнотизирован нацизмом — этим чудовищным гибридом, неслыханной смесью цивилизованности и дикости, которую он предсказал когда-то в «Хулио Хуренито» и которая теперь глумливо издевается над гуманистическими ценностями. Он культивирует свою ненависть, подбирает самые грубые, убийственные слова — и это обеспечивает ему настоящую всенародную популярность. «Надо поставить себя на место русского солдата, — писал Александр Верт, — который, глядя летом 1942 года на карту и видя, как немцы занимают один город за другим, одну область за другой, спрашивает себя: „До каких пор мы будем отступать?“ Статьи Эренбурга помогали каждому сохранить присутствие духа. <…> Можно любить или не любить Эренбурга как писателя, однако нельзя не признать, что в те трагические недели он проявил гениальную способность найти точные, образные, уничтожающие формулировки для выражения русской ненависти к немцам»[411].

Статьи Эренбурга из «Красной звезды» широко перепечатываются и цитируются в местных газетах, фронтовые листовки с его текстами выпускаются огромными тиражами. В 1942 году его имя присвоено танковому подразделению; между Эренбургом и танкистами завязывается переписка: чуть ли не каждый день бойцы отправляют ему отчеты о происходящем в их части, свои литературные опыты, документы, найденные у солдат вермахта; он, в свою очередь, пишет им перед боем, помогает установить связь с другими подразделениями. Его читают, любят, ему доверяют. Со всей страны к нему приходят письма от родственников без вести пропавших; солдаты и офицеры завещают ему свои дневники и личные письма. Своей штатской походкой, сутулой спиной, беретом, растрепанными волосами он резко выделяется среди военных, особенно когда надевает форму. На фотографиях того времени он запечатлен с записной книжкой в руках, всегда внимательный, среди солдат, усталых, но с улыбками на осунувшихся лицах, либо в окружении измученных женщин: в простых косынках, в обносках, они смотрят на него с надеждой. Вошел в историю приказ командира батальона одной из дивизий: «Разрешается раскуривать привезенные газеты, за исключением статей Эренбурга»[412]. Его известность простирается далеко за границы СССР. Немцы платят ему той же монетой: ненависть за ненависть. Из всех советских журналистов и пропагандистов он лучше всех знает врага. Он гордится тем, что ввел в оборот презрительную кличку «фриц»: «Мы помним все. Мы поняли: немцы — не люди. Отныне слово „немец“ для нас самое страшное проклятие. Отныне слово „немец“ разряжает ружье. Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать. <…> Если ты не убьешь немца, немец убьет тебя. Он возьмет твоих и будет мучить их в своей окаянной Германии. <…> Если ты убил одного немца, убей другого — нет для нас ничего веселее немецких трупов»[413].

Еврейский антифашистский комитет

В октябре 1941 года два руководителя Бунда (Еврейской социалистической партии в Польше) Виктор Альтер и Хенрик Эрлих, арестованные НКВД в 1939 году, предложили Сталину создать антигитлеровский еврейский комитет под международным председательством. Комитет должен был помогать евреям в оккупированных странах. Сталин подхватил эту идею, а авторов проекта велел расстрелять. Так возник ЕАК — Еврейский антифашистский комитет; первый раз он собрался в мае 1942 года. Во главе комитета стояли, разумеется, только советские граждане, руководил им Соломон Михоэлс, цели, которые он преследовал, тоже были советскими: комитет должен был добиться широкой огласки зверств нацистов за рубежом и организовать сбор помощи среди американских евреев. Уже на первом собрании ЕАК раздались требования (в частности, прозвучали голоса П. Маркиша, И. Добрушина и И. Нусинова), чтобы комитет занялся также специфическими проблемами советских евреев, в особенности судьбой эвакуированных[414]. Следующее заседание комитета состоится лишь в феврале 1943 года, после победы под Сталинградом.

В тот момент в сталинской политике намечаются две взаимоисключающие тенденции в зависимости оттого, к кому он обращается — к западным союзникам или к гражданам своей страны. Что касается внешней политики, он продолжает заявлять о прочности связей СССР и Запада, о нормализации отношений, об отказе от «мировой революции», доказательством чему должен являться роспуск Коминтерна. В то же время внутри страны набирают силу великодержавный шовинизм и национализм. Образование ЕАК очевидно разворачивалось в соответствии с первой тенденцией: как никогда, Сталин нуждается в поддержке Соединенных Штатов, прекрасно понимая, что общественное мнение по ту сторону Атлантики чутко реагирует на отношение к евреям в СССР (в особенности после исчезновения Альтера и Эрлиха, которое не прошло незамеченным). Но бурно растущий русский национализм делает положение комитета двусмысленным: при явном поощрении сверху в стране развиваются антисемитские настроения, начинаются гонения на евреев. Эренбург, которому в силу его положения хорошо знакомо настроение народных масс, пишет об этом без обиняков: «Вы, должно быть, слышали об этих евреях, „которые не хотят идти на фронт“. Немало у нас солдат, которые даже и не знали, что они евреи, пока однажды не получили письмо от своей семьи из Узбекистана или Казахстана [речь идет о жителях, эвакуированных из областей, занятых немцами. —