Бурлаки - [23]

— Как же мне поучиться-то?

— Очень просто. Попадет тихое место, и валяй. У нас запасный костюм есть, легкий, на всякий такой случай. Годов тебе сколько?

— Шестнадцать доходит, — соврал я.

— Парень ты, вижу, крепкий — заготовка хорошая, бурлацкая.

На другой же день Пигалев велел сигналисту быстренько подучить меня водолазному делу. Он ему прямо при мне так и сказал:

— Меня на будущий год поставят багермейстером на кран, тебя сделаю водолазом, а Ховрина сигналистом. Через год тоже будет самостоятельный водолаз.

И я стал учиться. Все свободное время торчал у аппарата, возился со скафандром, все разбирал до винтика, до последней резинки, читал даже книжки по водолазному делу. Через некоторое время меня поставили работать за сигналиста. Я понял, что это очень серьезное дело. Сигналисту вверяется жизнь человека. Неправильно понятый сигнал, неполадки с аппаратом во время работы — для водолаза смерть.

Галкин и сам Пигалев внушали мне, что каждый водолаз должен знать сигнальное дело лучше сигналиста, а сигналист должен уметь и под водой работать. Водолаз и сигналист — как нитка и иголка. Друг без друга никуда.

Наконец, настал мой желанный день.

В тихий сентябрьский вечер сигналист Григорий Галкин облачал меня в водолазную амуницию. И наши, и пароходские собрались поглазеть и поудивляться, как человек по своей воле лезет в воду.

Спиридон спрашивал:

— Не трусишь?

— Что ему трусить-то, — поддерживал меня Заплатный. — Он не твоей, а настоящей бурлацкой породы.

— Ничего не трушу! — доказывал я. — Меня маленького тятька плавать учил. Вывез меня на лодке от берега да и столкнул в воду. Я кувыркался, кувыркался, а выплыл. С той поры через Каму переплываю, а сегодня пешком по дну перейду.

— Если, Сашка, сморкаться захочешь, чем нос утрешь? — пошутила Катя Панина.

Галкин привинтил шлем и подал знак. Я спустился по лесенке за борт, зажмурился и разжал руки.

В первые секунды я ничего в воде не видел. Перед глазами переливалась какая-то зеленая муть. Неудержимо тянуло вверх. Казалось, вот-вот вытянет из скафандра, как улитку из раковины. Но постепенно прошло это неприятное ощущение, и я поглядел вверх. Вода вверху была розовой. Я сообразил, что это от заката. От судов падала косая и густая тень.

Понемногу стали вырисовываться окружающие предметы. Глаза привыкли к туманной мгле. Влево от себя я увидел большой камень, осторожно подобрался к нему, взял за угол и, как перышко, выворотил из песка. Кверху полетели воздушные шарики. Я попробовал сесть на камень — ничего не выходило. Груз на ботинках крепко держал меня на песке. Я качался из стороны в сторону, как «ванька-встанька». Вдруг что-то меня дернуло за голову. Ноги отделились от грунта, в глаза ударил красный луч солнца. Я оказался у лестницы.

На палубу выбрался с помощью товарищей… Сняли шлем. Все глядят на меня, как на чудо морское.

— Чего уставились?

— Почему не сигналил? — набросился на меня сигналист. — Целый скандал тут из-за тебя. Ведь больше часа прошло. Что ты делал? Спал, что ли?

— Ничего не спал! Я на дне камень пудов в пять два раза перевернул одной рукой, истинный бог.

Заговорили все разом:

— Думали, захлебнулся, потому и вытащили.

— Как там? Рыбу видно?

Я пошел в кубрик переодеваться, небрежно бросив на ходу:

— И нечего спрашивать. Хотите, так сами в омут полезайте.

7

С запада надвигались осенние дожди — наша надежда на отдых. Только Кате Паниной было все равно. Дождик ли, ветер ли — у нее всегда работа. В любую погоду надо стряпать на команду.

Рабочий день пока начинался с трех-четырех часов утра. В десять вечера мы уже спали, а Катя долго еще стучала посудой, мыла, чистила. Для старшины приходилось готовить отдельно, подавать ему в каюту и выслушивать всяческую похабщину. Сорокин проходу ей не давал.

Возвращаясь с работы усталыми и злыми, матросы частенько срывали сердце на Кате Паниной. То суп недосолен, то пересолен. Одному не нравился красный перец, другому кирпичный чай, третьему еще что-нибудь. Толковали и о том, что вообще бабе на казенном судне не место.

Катя не спускала никому. Огрызалась не хуже любого бурлака, а Спиридон Кошелев даже тычки от нее получал. Про Катерину так говорили:

— Жалко, что в юбке, а то бы работала вместе с нами не хуже Заплатного.

— Полумужичье, — ворчал Спиридон.

— А ты не мужик, не баба, соломенный вдовец, — ехидничал Вахромей Пепеляев. — Катька, на будущий год просись в матросы! Пусть за тебя тут Спиря покухарит…

Однажды я спросил Панину:

— Катерина! Зачем ты здесь у нас служишь?

— А ты зачем?

— Я — мужик, а ты — девка.

— Ой ты! Мужик! — расхохоталась Катерина. — Да и все вы тут собрались… Какие мужики? Мусор. Кроме вот Заплатного да Кондрякова. А я не хуже вашего брата. Всего в жизни повидала. Я порченая. Ты молодой, непорченый. Подожди, сосунок, тебя тоже скоро испортят… Испортят, если жизнь не переменится.

— Как переменится? — с недоумением спросил я. — Для чего ей меняться-то?

— Чтобы жить по-человечески…

Мы выплыли в большую Каму. Мимо нас то и дело проходили низовые пароходы. Волны, разбалтывали старые корпуса карчеподъемницы и брандвахты. Нас одолевала вода. Сорокин покоя не давал вахтенным. Выйдет ночью на палубу и начинает скулить: