Бургомистр города Верне - [2]

— Клянусь вам, баас…

— От вас не только дурно пахнет, господин Кемпенар, и это действительно так, что вынуждает меня закуривать, как только вы появляетесь у меня в кабинете; вы еще и предаете ради удовольствия предавать, а также для того, чтобы угодить тому, кто, возможно, когда-нибудь вам пригодится. Вы мне противны, господин Кемпенар.

Когда рябоватый, неухоженный и вечно плохо вымытый бедняга секретарь исчез в приоткрытых дверях, Йорис Терлинк, опершись ладонями о письменный стол, поднялся и опять глянул на Ван де Влита.

Тот несомненно понял бы его.

Всю зиму он одевался одинаково: черные кожаные гетры, серая тройка из очень ноской ткани, короткое полупальто на меху. На голове черная выдровая шапка, подчеркивающая огненную рыжину усов и блеклую голубизну глаз.

На Рыночной улице он заглянул в колбасную ван Мелле, где продавались также ранние овощи, а витрину украшала гирлянда из дичи.

— Что будете брать сегодня, баас? — осведомилась пухленькая г-жа ван Мелле.

— Куропатки свежие?

— Утренние… Завернуть вам одну?

Терлинк никогда не брал больше одной. Вероятно, об этом судачили, но ему было, в конце концов, виднее.

Затем он вернулся на главную площадь, где стоял его дом: искусно отделанный щипец, почерневший карниз, двойное крыльцо о пяти ступенях с поручнями из кованого железа. Бургомистр отряхнул грязь с подметок и вошел в столовую, где под лампой с розовым абажуром был накрыт стол на две персоны.

Г-жа Терлинк сидела за шитьем у начищенной до блеска печки и каждый вечер неизменно вздрагивала при появлении мужа, словно за всю жизнь так и не смогла свыкнуться с тем, что незадолго до шести он возвращается домой. Она не произносила ни слова, потому что в доме не говорили друг другу ни «Доброе утро! „, ни «Доброй ночи!“ — ну какая в том надобность людям, постоянно делящимся друг с другом? Она торопливо собрала кусочки ткани, катушки, ножницы, бросила все это как попало в рабочую корзинку и приоткрыла дверь на кухню:

— Подавайте, Мария!

В странном освещении, создаваемом розовым абажуром, бургомистр смотрел на свое отражение в каминном зеркале. Он оставался совершенно бесстрастен, но не у отрывал взгляда от зеркала все время, пока снимал пальто и шапку, а затем грел руки над печкой.

Мария вышла из кухни, приняла от хозяина пакетик с куропаткой, а затем принесла супницу — и все это также без единого слова.

Ставни были открыты, и сквозь окно, где красовался медный горшок с каким-то зеленым растением, с улицы было видно, как все трое медленно и безмолвно движутся в розовом свете.

Терлинк уселся, его жена, в свой черед, села, сложила руки и начала читать благодарственную молитву — сперва еле слышно, одними губами; затем мало-помалу шепот стал различим и на последних словах перешел в бормотанье.

После супа подали картофель с простоквашей. Йорис любил это блюдо, приправленное мелко нарезанным репчатым луком, и уже тридцать лет ел его каждый вечер.

Дверь в кухне оставалась открытой, и слышно было, как потрескивает на огне куропатка, но супруги знали, что достанется ока не им.

Обычно г-жа Терлинк дожидалась, пока хозяин доест, после чего боязливо сообщала:

— Привезли уголь.

Или:

— Приходил сборщик платы за газ.

Словом, что-нибудь в таком роде. Мелкие домашние новости.

Бургомистр слушал жену не отвечая, словно думал о чем-то другом, потом отодвигал свое кресло и закуривал сигару.

Он еще не успел вставить ее в янтарный мундштук, как в коридоре задребезжал звонок.

Звонил он очень громко. Коридор был широкий, выложен плитами, лестничная клетка просторная, и звуки, отражаясь от стен, становились особенно резки по вечерам или когда хозяева никого не ждали.

Действительно, звонок оказался настолько неожиданным, что служанка Мария на мгновение замешкалась, уставившись на хозяина: она не знала, как он прикажет ей поступить. Когда она открыла входную дверь, из коридора донеслось шушуканье. Мария вернулась, удивленно и беспокойно доложила:

— Это маленький Клаас.

Одного этого непредвиденного визита оказалось достаточно, чтобы лицо г-жи Терлинк выразило всю гамму чувств человека, застигнутого катастрофой. Она испуганно всматривалась в мужа, в Марию, и глаза ее, созданные для того, чтобы плакать, выражали отчаяние.

— Где он?

— Я оставила его в коридоре.

Мария даже не зажгла лампу. Терлинк застал Жефа Клааса в темноте: тот стоял у стены, держа шляпу в руке.

— Что тебе?

— Мне надо поговорить с вами, баас.

Все это не лезло ни в какие ворота: Жеф Клаас, всего несколько месяцев назад поступивший служащим на сигарную фабрику, не должен был приходить к хозяину. Если хотел сказать что-то важное, мог сделать это днем, в кабинете патрона.

Однако Терлинк открыл дверь, находившуюся прямо напротив столовой, щелкнул выключателем, вошел в кабинет и нетерпеливо обернулся:

— Ну? Входи же.

В этой комнате не топили по целым дням, но Терлинк, войдя в нее, зажег газовый обогреватель, установленный позади его кресла и обжигавший ему спину.

Усевшись сам, но оставив молодого человека стоять, он заметил, какие у того лихорадочные глаза и как нервно теребят его пальцы края шляпы.

— Что тебе нужно?

Посетитель был настолько взволнован, что ему никак не удавалось заговорить и он озирался по сторонам, словно намереваясь убежать.