Буревестники - [8]

Был Иван невысок, но крепко сколочен, имел густой русый чуб, небольшие лихие усики и узкие карие глаза, дерзкий взгляд которых смущал слободских девчат. Отчим посмеивался над необычным разрезом глаз Ивана: «Уж не сыны ли микадо тебя делали?» На что пасынок отвечал сердито: «Кто бы ни делал, да, слава богу, не ты!» Однако жили они в дружбе: отчим был человеком трезвым и мать не обижал. Он же привёл Ивана в типографию, где и сам работал.

Политикой Рублёв не интересовался, о революционерах слышал, но не понимал их, хотя восхищался их смелостью: «Против царя бузят, это тебе не с тёщей лаяться!» Чтение его не увлекало: профессиональный наборщик, он привык читать текст, не вникая в его смысл, и, отстояв с верстаткой в руках восемь часов¹ у наборных касс, ощущал жажду, далеко не духовную…

Начав мальчиком в типографии, Иван не сразу встал к наборным кассам и недолго простоял у них, поэтому не успел уподобиться отчиму, старому наборщику, который сутулился и кашлял подолгу и надрывно в тщетной надежде отхаркнуть свинцовую пыль, навсегда осевшую в лёгких.

Не успел всего этого заработать Иван. Его, молодого, здорового и сильного, судьба сохранила для пушечного мяса. Любитель подраться, он весть о нападении Японии воспринял с азартом: «Пустим юшку япошке!» — и с этими словами пошёл на войну. Отчим, вместе с матерью провожавший Ивана с Ярославского вокзала, скрывая тревогу за парня, шутил: «Смотри, как бы твои узкоглазые родственники не наклали вам!»

На фронт Рублёв не попал, остался служить во Владивостоке, в Сибирском флотском экипаже, занимаясь шагистикой на плацу и несением караульной службы.

За полтора года службы Иван Рублёв узнал и понял многое. Он научился ружейным приёмам, стрелять и терзать штыком подвешенное к перекладине соломенное чучело; узнал, что враги Отечества делятся на внешних и внутренних и что ещё неизвестно, кто из них опаснее; узнал силу фельдфебельских кулаков и обиду от того, что на удар нельзя ответить ударом… Но одного понять не мог – поражения России в войне с Японией. Как и почему малочисленный и низкорослый народец сумел разбить русских и на суше, и на море?..

— Как же это вы просвистали Артур, братцы? — спрашивал он у солдат-портартурцев, возвращавшихся из плена и оседавших в ожидании отправки домой в казармах частей Владивостокского гарнизона.

— Ты, паря, молод, глуп… — злобно отвечал высокий солдат в серой распахнутой шинели, некогда белой, а нынче серой гимнастерке. — Не мы просвистали Артур, а генералы-изменщики…

И собирался вокруг артурца кружок молодых матросов, и слушали хлопцы удивительные были о героях-артиллеристах Электрического утеса, моряках «Варяга», пехотинцах, показавших чудеса храбрости под Мукденом. И о генералах и адмиралах слушали они – о патриотах, таких как Белый и Макаров, и о Стесселе и Куропаткине, которые были если не предателями, то дураками и лоботрясами. И о том, что у японца ружья да пушки – куда русским, и тех у нас не хватало, а вместо них иконы слали на позиции… И судорожно сжимались кулаки матроса, в ярости катались на скулах желваки.

— Вот оно что, а нам-то унтер совсем другое…

— А ты не слухай тыловых шкур! Покормили бы они вшей в окопах да понюхали вонючего японского пороха шимозы – другое бы запели…

А вторым потрясением для Ивана Рублёва было 9 января нынешнего девятьсот пятого года. Царь стрелял в народ! Вернее, солдаты по его приказу стреляли. У Ивана сузились и без того узкие глаза. Его вдруг ожгло: а ведь и он мог быть одним из этих солдат, потому что его сначала хотели отправить служить в Питер в Семёновский полк. И он, Иван, стрелял бы в мирных, в русских, в своих же?! Да ни в жизнь! А может… может, и стрелял бы… Царю присягал? Присягал. Вот он перед тобой враг внутренний – пли!

Путалось всё в голове у Ивана. Всё чаще он задумывался о жизни, всё менее усердно стал нести службу и всё больше получать зуботычин от унтера Семерикова и командира роты лейтенанта Савицкого – матросу думать не положено!

Иван, как уже было сказано, не интересовался политикой, но когда узнал, что октябрьскую стачку – всероссийскую бузу, по его выражению, – начали московские печатники, то даже загордился в казарме: вот, мол, знай наших, типографских!

И вот сегодня напечатали манифест о свободе! Какая же свобода объявлена в нём? Наверное, такая, чтоб не горбатиться на заводах и фабриках по 10-12 часов, получая гроши, как поётся о том в частушке:

Ты работай, как хошь,

От нужды не уйдёшь,

А как век доживёшь,

Как собака помрёшь!

Такая, чтоб можно было, не боясь нагаек и пуль, собраться миром и потолковать о своём житьишке; такая, чтоб солдат и матросов не мордовало офицерьё, считало их за людей и кормило хотя бы немного лучше, чем собак…Такую, верно, свободу объявил струхнувший царь-батюшка? Какую же иначе?

Иван вздохнул, очнулся от раздумий – и вовремя: из-за поворота показалась кавалькада колясок, пролеток, экипажей и верховых – военный губернатор Флуг со свитой возвращался с ипподрома.

5

Блестящий кортеж двигался по Светланской; в лучах уходящего на покой солнца сверкало золото погон и аксельбантов, серебро шпор и палашей, алели лампасы и околыши. Дамы своими изысканными туалетами, созданными не без помощи процветающей в городе контрабанды, дополняли это великолепие. Кортеж напоминал кильватерный строй эскадры, где за флагманом – губернаторским экипажем – следовали сначала «корабли» первого ранга: коляски генералов и адмиралов, затем – второго ранга, сиречь полковники, подполковники и кавторанги. Замыкали колонну мичманы и лейтенанты, иностранные дипломаты и репортеры. «Эскадре», как подобает, отдавались почести: козыряли офицеры, фланирующие по тротуарам, и городовые, столбами застывшие на углах; улыбались и делали ручкой знакомые дамы полусвета; кланялись китайцы и корейцы; вытягивались и ели глазами начальство нижние чины. Не было только салюта, но в тот день Владивосток его наслушался предостаточно.