Буреполомский дневник - [4]

17–50

А мороз всё не отпускает, – 35 градусов было утром, 30 градусов – сейчас; а может, и больше. Похоже, это надолго. Это ведь только ещё рождественские морозы, а самые жуткие – крещенские, – ещё впереди. Будет градусов 50, – что тогда делать, кто знает?

Подонок–завхоз отряда всё–таки стукнул сегодня отряднику, что я вчера не пошёл на завтрак. Тот вызвал сегодня, сразу после проверки, спрашивать об этом. Источник своей информации, как бывший оперработник, конечно, не назвал, – но я–то и так знаю... Только он перепутал, – вместо завтрака спрашивал, почему я на ужины не хожу. Советовал, – т. к. у меня сейчас рассматривается УДО, – "не давать поводов". Как будто итог не известен заранее... Сейчас я пока что ещё "в подаче", но пройдёт январь – и я минимум ещё на 6 месяцев буду "в отказе"...

"Не спрашивай "за что?", не спрашивай "когда?",

Сидишь – сиди, не предавайся горю,

Ведь срок есть восхождение на гору,

С которой открываются года", –

попались сегодня изумительные строчки Кирилла Подрабинека в его сборнике. Действительно, так и есть, – восхождение на гору. Идти ещё годы, каждый день, одной и той же исхоженной, до боли знакомой дорогой, – с завтрака, с обеда, с ужина – в барак, – и повторять про себя эти возвышающие, философские строки...

6.1.08. 9–45

Хорошие новости: уже есть договорённость с адвокатом, – нижегородским, тем самым, что защищал Стаса Дмитриевского в 2005–2006 гг. Перед судом по УДО он, скорее всего, пару раз ко мне приедет, – уже можно будет кое–что передать; а после отказа в УДО (не сомневаюсь) – уговорить бы его ездить регулярно, уже был бы канал на волю, уже можно было бы работать... То есть – даже тут жизнь обрела бы какой–то смысл, не была бы уже таким убогим и бессмысленным прозябанием, как до сих пор.

Собственно, работать я уже вчера и начал, и некий черновик уже лежит, ожидая своей очереди, у меня под подушкой. Как уж там дальше сложится его судьба, – не знаю, но надеюсь, что удачнее, чем того, летнего текста, переданного ещё из 5–го СИЗО, с 1–й сборки. Он до сих пор так и лежит, не до конца набранный, у Паши Л., с которым, кстати, как раз вчера удалось наконец–то наладить контакт и договориться о его содействии.

Жизнь продолжается, – даже здесь, среди этой мерзости, в этих, казалось бы, нечеловеческих условиях, – но всё равно, и здесь тоже идёт какая–то жизнь, ищется, упорно ищется всё же какой–то её смысл... Карамьян спрашивает мою мать: как она меня повезёт домой, в Москву, если вдруг, по УДО отпустят прямо сейчас вот, в январе. Наивные люди, вот о чём они думают!.. А я тем временем уже привык думать о том, как бы на ближайшие три года, до 2011, устроиться здесь так, чтобы никто на воле не мог сказать, что вот, мол, Стомахина посадили, заткнули ему рот, упекли в дальний лагерь, и теперь, наконец–то, его стало не видно и не слышно...

17–30

Выматывает, всю душу вынимает проклятый этот кашель, осточертевший бронхит. Как будто заноза сидит там – очень–очень глубоко в дыхательных путях, и никакой кашель давно уже не способен достать это проклятое место, чтобы "почесать" его, удовлетворить это, в общем–то, пустяковое раздражение слизистой оболочки бронхов. Более того: ничем не помогая решить эту основную проблему, этот постоянный надрывный кашель ещё и страшно выматывает всё тело, порождая со временем – 2–3 дня после начала "спектакля" – сильную боль, – раньше, годы назад, у меня от этого болело под рёбрами и вокруг живота; а теперь вот почему–то кашель отзывается жуткой болью в ногах, спереди и по бокам выше колен, особенно в левой. Как будто сводит их – такой силы боль, иногда даже вставать приходится.

За почти 2 года заключения это уже 4–й или 5–й раз начинается у меня этот бронхит. До сих пор самый тяжёлый был первый раз – ещё на "Матросской Тишине" весной 2006, когда там ради "дороги" открывали каждый вечер окно, и я, лёжа голый под одеялом, простудился. Дохал больше 2–х недель, было очень тяжко и мучительно, но потом прошло. После этого – в июле 2007 на Нижегородском централе, в транзите; потом – уже тут, в Буреполоме, после выхода 31 августа из больницы, дня через 2, кажись. Может быть, и ещё осенью этой было, но не помню уже. А вот этот, нынешний заход – самый тяжёлый за все два года, без сомнения.

В общем–то, наступило то самое, – самое страшное, – время, которого я ещё осенью в душе, инстинктивно, так боялся. Уже январь, разгар зимы; мороз – 30–35 градусов, и это, увы, только начало, впереди ещё крещенские морозы; я простудился и болею, мучаюсь этим саднящим, изматывающим кашлем, а ещё пару дней назад – была и температура. Самое страшное, чего больше всего боишься, – вот оно, наступило, ты уже в нём. Надолго ли меня хватит, будут ли силы, чтобы пережить эту зиму, – чёрт его знает. Стоицизм и мужество эти испытания воспитывают, да, – если хватит сил выдержать их до конца. А в этом как раз уверенности нет...

7.1.08. 17–12

Проходит наркоз, и возвращается боль, – когда сразу, резко, а когда постепенно. Наркозом тут может служить всё, – и книги (в первую очередь), и сон, и "нечаянная радость" от какой–нибудь хорошей новости, от недавнего свидания, любое занятие, что угодно, – только бы занимало как–то мозги и отвлекало от окружающей действительности. Но всё равно – рано или поздно ты закрываешь прочитанную книгу, и снова вспоминаешь, что сидеть тут тебе ещё три с лишним года (1168 дней на сегодня, если быть точным), и с этой банальной, уродливой, но непреодолимой грубой истиной ничего нельзя сделать, – с ней, и в ней, надо жить, прожить все эти три с лишним года, и деваться от этой ужасной перспективы некуда... Как бывает, когда видишь какой–нибудь страшный, ужасный сон, и изо всех сил хочешь проснуться, ибо понимаешь, что это всё–таки сон. А тут – проснуться не получается, и каждый раз как будто падаешь разом куда–то в бездонную пропасть, каждый раз обрывается сердце, когда доходит до сознания: этот твой страшный сон о трёх ещё годах где–то, в каком–то ужасном месте, на краю земли, – это не сон, а страшная реальность...