Буреполомский дневник - [16]

А между тем мать и Женя Фрумкин уже выехали, и завтра начинается длительное свидание, 3 дня. Я побрился утром по такому случаю, и даже подстригся, – удалось тут найти у одного человека ножницы. А все эти стрижки машинкой, как тут принято, я ненавижу. Но постричься–то хорошо, а вот чего я жду от этого свидания, от трёх дней в обществе матери? Увы, ничего хорошего. Ничего, кроме очередных скандалов, её истерик и глухой, холодной стены непонимания. Она всегда лучше меня знает, что мне нужно, что мне лучше, а что хуже (то есть, это ей так кажется, что она знает). То, с чем она несогласна, но что не может опровергнуть логическими аргументами, – она просто отказывается вообще слушать; так и говорит (точнее, истошно визжит): "Не говори мне этого, я не желаю слышать то, что мне неприятно!!!". Детское такое желание – "спрятаться", закрыв глаза, или как у страуса – засунув башку в песок. И абсолютно эгоистическая, я бы сказал – тоталитарная любовь, когда за объектом этой любви не признаётся право ни на свободный выбор, ни (упаси боже!) на ошибку, а признаётся только одно–единственное право: во всём следовать предначертанным ЕЮ курсом, поскольку она лучше меня знает, что мне на пользу, а что во вред. Или же – в случае моего отказа этим курсом следовать – я буду ею проклят, а все отношения со мной разорваны. Или всё – или ничего, или только по её правилам – или забудь о ней совсем. Слепая, безумная, гибельная в своей слепоте и безумии, чудовищно эгоистическая "любовь", – ломающая тому, кого любят, жизнь...

К чему я всё это? К тому, что очень уж мне хочется на следующем коротком свидании увидеть свою Ленку, своего тёпленького нежного зайчика. Е. С. говорит, что вытащить её, купить ей билет и привезти сюда – возможно. Да и сама она наконец–то последнее время активизировалась, вышла из спячки, стала звонить Е. С., мне написала письмо (с тремя подписанными открытками), говорит, даже стала теперь подходить дома к телефону, если он звонит. А мне на одной из этих открыток написала, что ждёт меня дома и что я – "чудо–человек"! Были, были у меня сомнения в ней, мучительные вопросы, помнит ли она меня ещё, ждёт ли, не утеряно ли всё окончательно. А теперь вот я вроде как будто немножко воспрял духом, получив от неё весточку, и жутко хочу её тут увидеть. Увы, именно мать – главное препятствие на пути к этому, мать её ненавидит дикой, ревнивой ненавистью и пытается в моих глазах выставить полной дурой (как будто сама–то мать с таким вот поведением намного умнее). И вот не знаю – то ли попробовать с ней всё же поговорить о приезде Леночки моей на завтрашнем свидании, и это опять вызовет на три дня скандал, как в тот раз, на прошлом свидании; то ли не говорить ничего – но тогда я её и не увижу до конца срока, а скандал мать всё равно найдёт из–за чего устроить... Вот уж не ожидал я, что к тяготам срока, тюрьмы, зоны, фактически – плена у своих врагов, добавит мне ещё судьба невыносимую тяжесть общения с родной матерью – самым близким, единственным родным мне человеком с жутким характером полусумасшедшей, оголтелой истеричной эгоистки...

31.1.2008. 9–56

Ну вот, и прошло оно, длительное свидание с матерью. Нет, на этот раз всё было не так, как в октябре, – гораздо, несравненно лучше. Не ругались, не скандалили, больше смеялись и шутили, мать всё вспоминала какие–то давние, детские наши приколы, шутки, слова, и т. д. и т. п. И по поводу упоминания о моей Лене (зайце) уже не устраивала таких истерик, как раньше; по поводу моего желания, чтобы она приехала в феврале на короткое свидание, лишь вначале слегка поворчала, как и по поводу моих рассказов (лучшие, самые романтические, последние яркие воспоминания перед арестом, – осень 2005 г.), как я был у них на обеих дачах – дальней и ближней (и привозил матери шикарные букеты садовых цветов, пару раз с ближней дачи, а она вот уже не помнит...). Смиряется, надеюсь, потихоньку с тем, что о Ленке моей я так и не забыл (как мать хотела), и забывать не намерен. Не знаю уж, удастся ли свидеться с зайчиком моим в феврале, и с матерью одновременно тоже, но очень бы хотелось.

Три дня в маленькой комнате, на кровати, за столом, выхожу в уютный коридорчик (ну прямо гостиница провинциальная), и так вкусно пахнет с кухни... Откуда же эта тоска, неизбывная и постоянная? Может быть, от вида из окна? Окно выходит прямо на вахту, дальше за ней – вид на зону: больница, ШИЗО, столовая, и вдалеке, на границе видимости – первый барак из трёх. Наш не виден, он третий, самый дальний. А ночью – созвездия огней: фонари на вахте, на зоне, над запреткой, на вышках. Темнота и фонари, которые, по Солженицыну, "засветляют звёзды"... И ты знаешь, что вот через два дня, вот через день, вот уже завтра, вот через всего несколько часов (ночь уже началась) тебе возвращаться туда. В свой барак. В ужас небытия, оторванности от мира и – самое страшное – отсутствия всякого смысла в твоей жизни. Туда, где день за днём, месяц за месяцем ты живёшь как трава в поле, как дерево в лесу – без всякого смысла, без следа, без цели, и ничегошеньки не останется от тебя в этом мире после твоего ухода. Вот это, наверное, и есть самое страшное. Бессмыслица и пустота, – а вовсе не холод, голод и бытовые неудобства.