Буран - [46]

— Это конопатую-то? Помню. Вот же как завлекательно девка пела. Поди уж замуж выскочила?

Евлампий Назарович грустно улыбнулся:

— Кабы замуж, в том беды нету. А то из Берестян выскочила. Приехал какой-то от вас из области представитель по частушкам, а ты помнишь, как она отдирала эти частушки-то? Так он ей голову закружил какими-то посулами и увез к вам в область. Может, она вот в этом хоре сейчас и поет. А у нас, как уехала, и хор в клубе прекратился. Запевать-то стало некому.

И, может быть, растроганный душевными деревенскими песнями, растревоженный своими трудными думами, Евлампий Назарович решительно встал из-за стола и спросил Герасима:

— Ну-ка, посмотри, сколь у тебя время-то?

— Скоро девять, тятя.

— О! Так еще поспею. Сказывали мне на станции — обратно к нам в Заозерье поезд-то в одиннадцать с чем-то идет. Вполне поспею.

— Да что ты, тятя, этак всполошился? — вскочил Герасим.

Поразилась неожиданному решению мужа и Дарья.

— Ой, да что ты это, Евлаша, выдумал? Ну с какой стати, чего тебе вдруг приспичило ехать-то?

— Как это, что приспичило? Посевная! Она ведь не ждет.

— Да какая там в тебе особая нужда? Не на поле ведь работаешь?

— Как это не на поле? Весной завсегда меня на подвозку семян ставят.

— Ну и что из этого, тятя? Обойдутся как-нибудь. Ты и сам не раз говорил, что не ахти уж какой там ваш колхоз.

— Вот это уж ты, Герасим, опять легковесно судишь. Хоть и худой наш колхоз, а сколько-то хлеба он государству все-таки дает? Дает! Это уж у нас, Герася, святой закон. А то что же вы тут жрать-то будете? Нет, сынок, легковесно ты о колхозниках судишь. Так вот, душевно вам благодарствую за богатое угощенье, за дорогие подарки ваши. Пойду складываться. Время-то ведь идет.

— Ой, и не знаю, с чего это ты, Евлаша, заторопился? В кои веки собрался к нам погостить, а вот видишь что... Я и гостинцев-то девкам сгоношить не успела. Ой, да что это такое... прямо неловко мне. Хоть бы еще денек прожил, так я бы чего-нибудь приготовила, — приговаривала Дарья, идя за мужем. — Пойду, хоть чего тебе в дорогу покушать соберу.

Евлампий Назарович прошел с Дарьей в кухню взять свою мешочную котомку, чтобы уложить сыновние подарки, а Герасим постучался к жене в спальню. Когда отец проходил в мастерскую, до него донесся из спальни крупный разговор сына и Алевтины.

Уложив в мешок сапоги и костюм, Евлампий Назарович взял стул, чтобы снять со стены дареную сыном картину, но ее на месте не оказалось. «Наверно, Герасим снял, завернуть», — подумал отец и пошел в прихожую надеть свой пиджак. Вышла из кухни и Дарья с небольшим пакетом в руках.

— Вот тут собрала тебе кое-что пожевать в вагоне.

— А ночью что за еда? Ну, спасибо. Заутро уж покушаю. А где Герасим-то?

— Где? Наверно, опять на промывке мозгов. Герасим! Отцу-то пора уходить!

— Так что же, тятя, все-таки решил ехать?

— Надо, Герася. Вишь ведь какое время-то. Ну, так что же... прощевайте! Будьте здоровы! Всякого вам благополучия! Не обессудьте, ежели чем досадил, али обременил вас, Дарья Архиповна, и тебя, дорогой сынок.

— Да что ты, что ты, Евлаша, — слезливо сморкалась в передник Дарья. — Какое же тут обремененье. Премного тебе благодарны, что попроведал нас.

Евлампий Назарович несмело попросил жену:

— Ежели не спит Егорушка, так вынесла бы...

Внучек не спал, и Дарья вышла с ним из детской.

— Ну, прощевай, Егорушка! — дрогнувшим голосом сказал дед. — Расти тут большой да правильный. Дай хоть рученьку поцелую. Все теперь, кажись. Где там у тебя, Герася, картинка-то? Покину в мешок.

Сын, порывисто повернувшись к стене и уткнувшись головой в сгиб локтя, еле внятно проговорил:

— Я... тятя, потом ее тебе... привезу... потом.

Отец, держась за устье раскрытого мешка, молчаливо поднял на сына тихий взгляд немигающих голубых, глаз, в котором, если б Герасим смотрел на отца, он увидел бы и глубокую боль, и горькую отцовскую обиду.

Евлампий Назарович не стал упрашивать сына. Он только властно и настойчиво проговорил:

— Так иди и сыми мне лапти!

— Тятя! — оторвался от стены Герасим, мучительно глядя на отца. — Не надо этого... не надо, тятя! Я уж тебе говорил — нехорошо это.

— Что это вы с женушкой выдумали еще вытворять над отцом? — вознегодовала Дарья. — Памятку родителю жалеешь! Да как тебе не стыдно! Иди и сымай!

— Не могу я, мамаша! Люди и меня и тятю осудят.

— Ой, да что это такое? На-ка, держи сына-то! Осудят?! Да есть там у них какому начальству время по избам ходить? — кричала из столовой мать. И выйдя, подала картину мужу: — На, клади в мешок.

Герасим отупело стоял, опершись о стену, безучастно держа плачущего Егорушку. Дарья рассерженно взяла у него внука и унесла в детскую.

Евлампий Назарович, увязав мешок и надев на руку пустые пестери, тихо и устало сказал:

— Ну, так прощай, сынок! Будет желанье — ко мне завсегда милости прошу. Отопри-ка мне двери-то.

— Так, тятя, я провожу тебя! — бросился к двери Герасим. Но в эту же секунду из спальни донесся страдальческий зов:

— Герик! Не оставляй меня! Мне очень плохо!

Герасим растерянно обернулся на зов, взглянул снова тоскливо и виновато на отца, нерешительно переступил с ноги на ногу.