Буран - [43]

— Для отца, вероятно, никакого. А для тебя... Да и мне от друзей как-то неловко.

Чудесные глаза Алевтины налились гневными слезами.

— Какое ты имеешь право оскорблять моих... — и внезапно зарыдав, она упала на Герасимову койку. — Какая я дура! Какая дура — полюбить такого олуха!

Герасим, обезумев от счастья, бросился к ней, грохнувшись на колени у койки.

— Алла! Аллочка! Что ты сказала? Да разве я мог... мне казалось, что ты... Ну разве мог я надеяться? А ты... ты, милая! Аллочка!

Он не мог допустить, чтобы текли слезы из этих милых глаз, чтобы так содрогалось в рыданиях стройное, хрупкое тело любимой Аллочки.

— Милая! Ну, перестань плакать! Ну, давай подумаем. Шут с ним с этим названием!

Алевтина, продолжая всхлипывать, горестно выговаривала:

— Ты ничего не ценишь! А меня все подружки за тебя просмеивают: «Где ты подобрала этого колхозника?»

— Пошли они все к чертям твои подружки! Ты, Аллочка, самая моя дорогая, самая любимая! — обнимал он свое сокровище.

— И ты честно согласен назвать картину по-другому? — заискрились быстро просохшие глазки Аллочки.

— Предлагай!

— Но я же, Гера, ничего не понимаю в этих лошадиных профессиях. Если назвать «Жокей», так он совсем не походит на жокеев, каких я видела в журнале «Америка» и даже на нашем ипподроме.

Герасим от души смеялся над названием, предложенным Алевтиной.

— Ну, что ты, Герик, смеешься? Ну, как у вас там, в ваших Берестянах, называют рабочих, которые возятся около лошадей?

— Конюхами, коневодами.

— Герик! Идея! — обрадованно всплеснула руками Аллочка. — Картина будет называться «Колхозный конюх»! И ты понимаешь — это будет очень кстати. Сейчас в газетах и по радио только и слышишь: колхозы, помощь колхозам, подъем колхозов... И тут появляется твоя картина — «Колхозный конюх»! Ты понимаешь, как это прозвучит? Художник Берестнев написал новую картину на колхозную тему! — И Алевтина, хохоча и подпрыгивая, закружила Герасима по комнате.

Герасим остановился против портрета и, сощуренно его рассматривая, раздумчиво проговорил:

— Ну, что же?.. «Колхозный конюх»? Это тоже правда. Можно... вполне можно назвать и так.

— Герик! Какой ты у меня милый! На открытии выставки ты увидишь, какое впечатление произведет эта картина с таким названием. И никто ничего не будет знать. Просто — художник Берестнев ездил в колхоз и вот нарисовал колхозника с жеребцом.

Она оказалась права. При несомненных достоинствах портретного письма, картина Герасима вместе с тем была отмечена жюри выставки и «как одно из немногих полотен на колхозную тему». А через некоторое время картинная галерея приобрела ее для показа в экспозиции «Молодые художники Урала».

Алевтина ликовала:

— Ну, что я тебе говорила, мой милый лешачок? Нужно всегда слушаться твоего бесенка!

По этому случаю Аллочке был сделан дорогой подарок: жемчужные клипсы и самая модная шапочка, а в Берестяны к отцу ушел пакет с каталогом выставки, в котором был напечатан «Колхозный конюх».

И вот сейчас, стоя у дверей зала, где отец рассуждал о несообразительности сына, Герасим с мучительным стыдом, во всех подробностях припомнил эту свою позорную уступку Алевтине. Шагнув навстречу отцу, выходившему из зала, на его вопрос — куда Герасим делся, он, пряча глаза, соврал, что ходил к директору галереи.

— А около твоей-то картины разговор большой разгорелся, — сообщил отец.

Но Герасим никак не хотел продолжать здесь разговор с отцом об его портрете.

— Да, бывает... вспыхивают тут, тятя, всякие разговоры. А ты, наверное, проголодался? Мы ведь с тобой с утра ходим.

— А я и не заметил, как время-то летит. Сюда, знаешь, надо брать буханку хлеба.

Еще не все залы были обойдены. Но Герасим уговорил отца сходить в ближайшую столовую, покушать и потом уже досмотреть выставку. Нужна была передышка от массы впечатлений, непривычно нагрянувших на Евлампия Назаровича, и он охотно согласился.

10

Желая задобрить отца, сын завел его в универмаг купить какие-нибудь подарки. Огромный магазин ошеломил берестянского гостя обилием всевозможных товаров.

— Да тут, наверно, только живой воды нету! — поражался Евлампий Назарович.

Сын купил отцу серенький в полоску рабочий костюм, кирзовые сапоги, светлую клетчатую кепку. Растроганный отец не знал, как и благодарить его.

— Ой, и к чему ты, Герасим, этак разоряешься? Перед кем мне там в Берестянах выряжаться-то. Ну, к чему, к чему это ты?

Из универмага, вместо столовой, зашел Герасим с отцом в ресторан «Восток». Заказал хороший обед, не обошлось и без водочки. Поражаясь роскошной обстановке и сервировке стола, Евлампий Назарович пустился в воспоминания, как ему «в ерманскую войну довелось в помещичьем дворце ночевать».

Домой возвращались под вечер изрядно навеселе. После таких подарков и отменного обеда Евлампию Назаровичу и в голову не пришло попенять сыну по поводу названия его картины.

У подъезда Герасим придержал отца. Вполголоса предупредил:

— Ты, тятя, как в квартиру войдешь, так безо всякого шума и разговора — прямо в мастерскую! Понял? На-ко, держи покупки-то.

Отперев дверь, Герасим подтолкнул вперед отца, и тот, насколько был способен, бесшумно, на цыпочках устремился в мастерскую. Но у него выпали из-под локтя сапоги, и на их стук тут же появились в дверях кухни и спальни Алевтина и Дарья.