Бунтующий человек. Падение. Изгнание и царство. Записные книжки (1951—1959) - [97]

V Философия полдня

Бунт и убийство

Вдали от этого животворного источника Европа и революция пожирают друг друга, сотрясаясь в страшных конвульсиях. В прошлом веке человек уничтожил религиозное принуждение. Но, едва освободившись, он изобрел себе новые, совсем уже нестерпимые принуждения. Добродетель умирает, но возрождается еще более непреклонной. Она громко требует от каждого милосердия и любви не только к ближнему, но и к дальнему, превращая современный гуманизм в насмешку. Подобная несгибаемость не способна привести ни к чему, кроме разрушений. Наступает день, когда она ожесточается, превращаясь в полицейщину, и вот уже во имя спасения человека на площадях пылают костры. Достигнув вершины современной трагедии, мы вступаем в мир, где преступление становится повседневным явлением. Кажется, источники жизни и творчества иссякли. Европа, населенная призраками и машинами, застыла в страхе. Между двумя гекатомбами в глубине подземелий возводятся эшафоты. В них палачи-гуманисты молча прославляют свой новый культ. Чей крик способен их смутить? Даже поэты, видя убийство собрата, гордо заявляют, что лично их руки ничем не запачканы. Отныне весь мир рассеянно отворачивается от этого убийства; жертвы вынуждены познать крайнюю степень отторжения, они внушают скуку. В былые времена кровь убитого хотя бы вызывала священный ужас и делала священной цену жизни. Подлинное проклятие эпохи в том, что она внушает нам: не такая уж она и кровавая. Кровь не видна – лица наших фарисеев ею не забрызганы. Вот крайняя степень нигилизма: на фоне наших высокоинтеллектуальных палачей слепое яростное убийство представляется оазисом, а преступник-дурак кажется симпатичным.

Европейский дух, долгое время веривший, что способен с помощью всего человечества сразиться против Бога, вдруг замечает, что ему, чтобы не погибнуть, приходится сражаться и против людей. Бунтари, восставшие против смерти и желавшие построить суровое бессмертие на фундаменте человеческого рода, с ужасом обнаружили, что вынуждены в свою очередь убивать. Бунт, изменивший своей сути и цинично переродившийся, на всех уровнях колебался между жертвоприношением и убийством. Справедливость, которой он надеялся осчастливить всех, быстро скукожилась. Он победил царство благодати, но царство справедливости тоже не устояло. Это разочарование оказалось убийственным для Европы. Ее бунт защищал невиновность человека, но вдруг она замерла перед лицом собственной виновности. Стоит ей устремиться к тотальности, как она обретает самое безнадежное одиночество. Она мечтала о всеобщем объединении, но теперь все ее надежды сводятся к тому, чтобы на протяжении долгих лет по одному собирать одиночек, шагающих к единству.

Значит ли это, что надо отказаться от всякого бунта, либо принимая общество таким, какое оно есть, со всеми его несправедливостями, либо становясь на службу принудительного хода истории против интересов человека? Если бы из наших рассуждений логически вытекал вывод о неизбежности трусливого конформизма, с ним следовало бы согласиться – так некоторые семьи порой соглашаются с неизбежным бесчестьем. Если бы можно было логически объяснить все виды покушений на человека и даже его непрерывное разрушение, пришлось бы согласиться с этим самоубийством. В конце концов, это было бы справедливо: зачем жалеть о мире торгашей и полицейских?

Но можем ли мы сказать, что по-прежнему живем в мире бунта? Может быть, напротив, бунт стал оправданием новых тиранов? Способна ли формула «мы есть», содержащаяся в призыве к бунту, безропотно и без уловок примириться с убийством? Устанавливая границу угнетения, за которой начинается общее для всех человеческое достоинство, бунт дал определение первой ценности. Он выдвигал на первое место всем понятное согласие людей, их общее качество, солидарность цепочки, связь одного существа с другим, благодаря которой люди становятся похожи друг на друга и сплоченны. Кроме того, он делал первый шаг навстречу духу, противостоящему миру абсурда. Тем самым он обострял проблему убийства, которую отныне ему предстояло решать. Действительно, если на уровне абсурда проблема убийства вызывала только логические противоречия, на уровне бунта она оборачивалась страданием. Речь шла уже о том, можно ли убить человека – любого человека, если мы признаём его схожим с собой и объявляем тождественность с ним священной. Значит ли это, что, едва преодолев одиночество, мы должны снова и уже окончательно смириться с одиночеством, узаконивая действие, отсекающее нас от всего? Принуждать к одиночеству того, кто только что узнал, что он не одинок, – разве это не последнее преступление против человека?

Рассуждая логически, мы должны ответить, что убийство и бунт противоречат друг другу. Действительно, стоит убить всего одного хозяина, и бунтарь в каком-то смысле больше не имеет права говорить о единстве всех людей, которое, напомним, служило ему оправданием. Если мир лишен высшего смысла, если человек держит ответ только перед человеком, тогда достаточно, чтобы человек отсек от общества живых кого-то одного, чтобы исключить из этого общества самого себя. Каин после убийства Авеля бежит в пустыню. Но если убийц целая толпа, то вся эта толпа живет в пустыне, обреченная на одиночество особого рода – одиночество в толпе.