Бунтующий человек. Недоразумение - [38]

.

Цареубийства

Королей убивали задолго до 21 января 1793 года и цареубийств XIX века. Но и Равальяк, и Дамьен, и их соперники стремились уничтожить того или иного короля лично, а вовсе не принцип. Они желали иметь другого короля — или ничего. У них и в мыслях не было, что трон может навсегда опустеть. 1789 год стоит на стыке эпох потому, что люди Нового времени пожелали, помимо всего прочего, низвергнуть принцип божественного права и ввести в историю бунтовскую силу отрицания, сложившуюся в ходе интеллектуальных схваток последних веков. К традиционному тираноубийству они, таким образом, добавили взвешенное богоубийство. Закваской для этой революции послужила так называемая вольнодумная мысль, родившаяся в умах философов и юристов[28]. Для осуществления и легитимации этого предприятия потребовалось, чтобы Церковь — и она несет за это безграничную ответственность — сначала с расцветом инквизиции, а затем и в прямом сотрудничестве с властями земными встала на сторону властителей и взяла на себя роль палача. Мишле не ошибается, видя в революционной эпопее всего два действующих лица: христианство и Революцию. Он объясняет 1789 год борьбой между благодатью и справедливостью. И, хотя Мишле в полном соответствии со своим неумеренным веком проявлял явную склонность к большим обобщениям, он увидел в этом явлении одну из причин революционного кризиса.

Если прежняя монархия в своем правлении далеко не всегда руководствовалась произволом, то принципом ее правления, бесспорно, оставался произвол. Наделенная божественным правом, она не нуждалась в легитимации. Тем не менее эта легитимность часто ставилась под сомнение, в том числе парламентом. Но те, кто был ее носителем, воспринимали ее как аксиому и в том же убеждали остальных. Известно, что Людовик XIV твердо придерживался этого принципа[29]. Ему помогал Боссюэ, заявлявший королям: «Вы — боги». В одной из своих ипостасей король — это уполномоченный Бога, призванный вершить земные дела, в том числе справедливый суд. Он, по образу и подобию самого Бога, — последняя надежда сирых, слабых, нищих. В принципе, народ может обратиться к королю с жалобой на тех, кто его притесняет. «Если бы король знал, если бы царь ведал…» — такое чувство действительно владело французским и русским народом в периоды несчастий и часто находило свое выражение. Правда, монархия, во всяком случае во Франции, если «узнавала», то часто пыталась защищать простой народ от притеснений вельмож и буржуа. Но разве это справедливость? С точки зрения абсолюта, разделяемой тогдашними писателями, — нет. Если к королю можно обратиться за помощью, значит, принципиально невозможно выступить против него. Он раздает благодеяния, если и когда захочет. Одним из атрибутов милости является каприз. Монархия в форме теократии — это тип правления, который ставит милость выше справедливости, всегда оставляя за ней последнее слово. Напротив, оригинальность профессии савойского викария проявилась в том, что он поставил справедливость выше Бога, со свойственной тому времени немного наивной торжественностью открыв современную историю.

Действительно, начиная с момента, когда вольнодумная мысль ставит под сомнение Бога, проблема справедливости выдвигается на первый план. Просто тогдашняя справедливость смешивается с равноправием. Бог поколеблен, и справедливость ради достижения равенства должна нанести ему последний удар, напав на его непосредственного представителя на земле. Противопоставление естественного права праву божественному и принуждение последнего к сделке, имевшее место в 1789–1792 годах, уже разрушало божественное право. Милость ни с кем не входит в сделку. Она может пойти на кое-какие уступки, но никогда не уступит в главном. Впрочем, этого недостаточно. Если верить Мишле, Людовик XVI и в тюрьме все еще хотел быть королем. Таким образом, в принципиально новой Франции побежденный принцип все еще заявлял о себе в тюремном застенке, движимый одной силой существования и верой. У милости и справедливости есть одна — но только одна — общая черта: стремление к полной и абсолютной власти. Как только они вступают в конфликт, начинается борьба не на жизнь, а на смерть. «Мы хотим не осудить короля, — безапелляционно заявляет Дантон, лишенный хороших манер настоящего юриста, — мы хотим его убить». В самом деле, если отрицают Бога, приходится убивать короля. Судя по всему, на казни Людовика XVI настоял Сен-Жюст, но когда он восклицает: «Определить принцип, согласно которому, возможно, умрет обвиняемый, — это значит определить принцип, по которому живет судящее его общество», — он показывает, что короля убивают философы: король должен умереть во имя общественного договора[30]. Это требует пояснения.

Новое Евангелие

Сочинение Руссо «Об общественном договоре» — это прежде всего исследование легитимности власти. Написанная с точки зрения права, а не фактического положения вещей[31], эта книга ни в коем случае не является сборником социологических наблюдений. Она посвящена изучению принципов и уже в силу этого носит полемический характер. Традиционная легитимность, полагает автор, якобы имеющая божественное происхождение, так и не достигнута, поэтому должна возникнуть новая легитимность, основанная на других принципах. Книга «Об общественном договоре» — это своего рода катехизис, во всяком случае, если судить по догматической тональности и языку. Как 1789 год завершает завоевания английской и американской революций, так и Руссо доводит до логического завершения теорию договора, сформулированную Гоббсом. Сочинение Руссо дает расширенное толкование и догматическое изложение новой религии, место Бога в которой занимает разум, неотличимый от природы, а его представителем на земле вместо короля является народ как носитель всеобщей воли.